— А ты не беспокойся, и туда успеешь, — перебил его Новокшонов. — Пока что мы говорили по-товарищески. Не поймешь — и на тот стул посадим. Все у тебя?..

— Нет, не все. Я не согласен с мнением большинства членов бюро. Поэтому, какое бы постановление не было сегодня принято, статью я все равно пошлю.

Сергей Григорьевич тяжело задышал, будто его огромной тяжестью придавили к столу. Но он сдержался, не закричал. Заговорил глухо, враждебно:

— В постановлении бюро записать, — ткнул пальцем в сторону своего помощника, писавшего протокол. — Позиция автора статьи неправильная, статью к печати запретить!

— Прошу записать мое особое мнение, — вставила Вера Ивановна. — С постановлением бюро не согласна. Статью считаю правильной и своевременной.

Сергей Григорьевич тяжело перевел свой взгляд на нее.

— Хорошо, товарищ Величко, — сказал он с расстановкой. — Запишем и ваше особое мнение. Только смотрите, чтобы потом на попятную не пошли бы…

— Нет, не пойду…

После голосования члены бюро поднялись и, не глядя друг на друга, стали одеваться. Впервые все были в таком неловком положении — будто с официальных поминок расходились.

— Юрий Михайлович, задержись, — складывая бумаги в стол, попросил Новокшонов.

Все заторопились. По-прежнему не глядя на остановившегося у стола Юрия, спросил с оттенком сожалеющего раздумья:

— Я не пойму, чего ты хочешь?

Юрий молчал. Новокшонов наконец задвинул ящик стола, поднял голову, посмотрел на Юрия сочувствующе.

— В секретари хочешь? Так я и так прочил тебя и Веру Ивановну в секретари вместо этих… На мое место целишь?.. Тебе еще рано. Молод.

— Если вы только такой вывод и сделали из статьи, то нам просто не о чем разговаривать. Вы же прекрасно знаете меня…

— Ну, хорошо, хорошо, — чуть улыбнулся Сергей Григорьевич, — прости, что я о тебе плохо подумал. Но давай поговорим откровенно. Ты человек умный, понимаешь: ставить на одну чашу весов мой авторитет, на другую — твой, это же… ну, ты понимаешь… Мне просто жаль тебя. Вот, допустим, пошлешь ты статью. Обвинения в… ней серьезные. Редактор, конечно, прежде, чем печатать ее, пойдет в крайком посоветоваться. Там завтра получат постановление нашего бюро. Позвонят мне. Я, конечно, выскажу мнение членов бюро. И статья твоя в лучшем случае пойдет в редакционную корзину. Начнешь хорохориться — испортишь себе жизнь на многие годы… Вера Ивановна о конференции говорила. Не будь младенцем, не питай больших надежд. Ты же прекрасно знаешь: кучка недовольных есть в каждом районе, и она погоды не делает. Как крайком скажет, так и будет, так и решит конференция.

— Значит, вы считаете, что все новое в жизнь входит только по указанию сверху? Нам, низовым работникам, незачем думать? Это удел избранных, удел высокопоставленных?

Сергей Григорьевич поморщился:

— Вот видишь, какой ты еще наивный!..

— А вы слишком самоуверенный. — Юрий присел на стул, торопливо заговорил: — Сергей Григорьевич, я очень уважал вас! Был влюблен в вас! Я преклонялся перед вашей силой воли, я подражал вам так, как вы, наверное, подражали Данилову. Но я уже не младенец, я уже кое-что повидал в жизни, фронт многому, научил меня. И вот я увидел, что район-то вы не подняли. Не сомневаюсь, вы искренне хотели поднять его, себя не жалели. Это все знают. Но вы все-таки не подняли — согласитесь со мной! Вы за счет всего района подняли лишь три колхоза. Они-то и создают видимость общего благополучия

Неужели вы этого не можете понять?!

Сергей Григорьевич снова начал багроветь, взгляд стал немигающим.

— Значит, все мои усилия, все, что я своего, кровного вложил в район, ты одним махом зачеркиваешь?

— Нет. Вы послушайте меня и постарайтесь понять. — Юрий объяснял терпеливо, как иногда объяснял Альке. — В сорок пятом и сорок шестом, году вы смогли на своем горбу, буквально, почти на одном своем горбу, приподнять район. Роль личности в таком деле умалить нельзя. Но сейчас уже пятидесятый год, через полтора месяца наступит. Время не то! Вы поймите это! На одном-то горбу район уже не удержишь. Вас уже обошли многие председатели колхозов. А вы все еще стоите в той привычной позе, будто держите на своих плечах район. А вы давно уже ничего не держите! Вы только мешаетесь под ногами у Пестрецовой, у Шмырева, у Лопатина, у других думающих людей, у людей, которые идут вперед.

Новокшонов рывком поднялся.

— Ну, знаешь ли!.. Ты уж меня совсем в дурачка превратил. — Видно было, что он еле сдержался, чтобы снова не накричать на Юрия. — Значит, ты ничего не понял! Продолжаешь стоять на своем. Я последнюю попытку сделал вразумить тебя. — Сквозь зубы добавил — Теперь пеняй на себя. Сломаю! Понял? Сломаю и в порошок сотру!..

Юрий встал, холодно и отчужденно посмотрел на Новокшонова.

— А я не хрупкий. Меня не сломаешь. — И большим пальцем указал себе на спину. — За мной тоже сила. — Резко повернулся и вышел из кабинета.

Пятый день за окном свирепствует метель. Пятый день Катя ходит по собственной квартире на цыпочках. Пятый день Сергей рычит в спальне, как разъяренный зверь в берлоге. Катя к нему почти не заходит — заглянет, поставит разогретый обед на столик.

— Водки! — захрипит он.

И она безропотно заменяет пустую поллитровку.

Четыре дня заседали делегаты. Такой бурной партийной конференции не было со дня основания района.

И вот после конференции уже пятый день сидит он в спальне — пьет и курит. Никого не пускает к себе, ни с кем не хочет разговаривать. Собственно и приходили-то только двое — Урзлин да прокурор. Выгнал обоих. По два раза в день звонит Николай Шмырев, справляется о друге.

— Пьет, — прикрывая ладонью трубку и косясь на дверь, шепчет Катя. — Уже десятую поллитру начал.

— А ты не давай ему.

— Что ты, Коля! Боюсь я его…

В трубке гудит. Голос Шмырева еле слышно.

— Вчера хотел приехать. Полдня проплутал в степи, так и вернулся — ни зги не видать. Снег в пояс. Жеребца чуть не запорол. Завтра на тракторе попробую пробиться.

— Коленька, ты приезжай, пожалуйста. Боюсь я с ним одна, особенно ночью…

— Ты пистолет у него вытащи.

— Уже спрятала. И ружья все попрятала. Но я вообще боюсь. Сережку отправила к Колыгиным…

Уже дважды звонили из крайкома партии. Катя отвечала, что Сергей Григорьевич болен. На шестой день позвонил сам первый секретарь. Без обидняков спросил:

— Пьет?

— Да, — тихо ответила Катя.

— Передайте: если он еще хочет сохранить себя как партийный работник, пусть завтра же явится в крайком…

Вечером приехал Николай. Провела Катя его в дальнюю комнату, уронила голову на грудь, заплакала.

— Коленька, знал бы ты, как тяжело мне с ним. Не только сейчас — вообще трудно с ним жить. Ох как трудно!..

Потом он спал. Сутки спал беспробудно. Ненадолго уснула и Катя. Среди ночи открыла глаза, из детской комнаты увидела в темной гостиной Сергея. Тихий, перебушевавшийся, он застыл у окна, за которым бесновалась пурга. Катя тихо подошла к мужу, остановилась сбоку. Подождала — может, обернется. Но он не обернулся.

— Сережа, ты помнишь, что тебе надо срочно ехать в крайком? — напомнила она осторожно. — Николай Ильич сам звонил… Позвони ему, скажи, что у нас пурга и поэтому ты еще не выехал…

Он молчал. Даже не шелохнулся. Опухший, постаревший, не мигая смотрел, как куролесит за окном метель — воет, гудит и стонет. Катя стоит выжидательно сбоку — не рядом, не вместе с ним у окна, а именно сбоку — как сбоку от него она прожила почти всю свою жизнь…

А метель за окном кружит, ревет, надрывает душу. И не видно ни зги…