— Разница есть, Андрей Иванович. Тут, как бы там ни было, он работает в то же время все-таки и на себя…

— Хорошо. Не будем отвлекаться. Не будем спорить… Представь себе крестьянина до коллективизации. При продналоге он знал: чем больше он посеет, тем больше у него будет та часть собранного урожая, которую ему оставят после сдачи продналога. И он — старался. А сейчас, хоть сколько он сей, хоть сколько намолачивай, — ему оставят осенью только, чтоб дожить до следующего урожая. Не больше. Только — дожить… Заинтересован человек, заинтересована основная масса колхозников в том, чтобы выращивать хлеба нынче больше, чем в прошлом? Нет, не заинтересована. Прогрессивно это? Нет, не прогрессивно… А ты говоришь, я — за кулака-а! Я не за кулака. Я — за прогрессивное ведение сельского хозяйства. А там хоть как его называй — хоть кулаком, хоть фермером — лишь бы он мне хлеб давал!.. И вообще творится в стране что-то непонятное. Все почему-то считают, что если какое-то решение принято единогласно, то это очень хорошо, то эта организация здорова. Единогласно! Вдумайся в это слово. Не знаю, как ты, а я в этом «единогласии» усматриваю чью-то скрытую, но вполне реальную… дубину — чей-то диктат… Ведь на седьмом съезде партии по брестскому миру Ленин — сам Ленин! — выступал восемнадцать раз! Значит, было чье-то другое мнение. И не единичное, довольно сильное, обоснованное, видимо, если даже самого Ленина с первого выступления не приняли! На съезде были личности, коль сам Ленин вынужден был им доказывать свою точку зрения! Вот это — коллегиальное решение! А у нас сейчас — сказал первый секретарь и — единогласно все подняли руки. Я считаю: единогласие — ненормальное явление для коллектива!.. Вот так, дорогой Аркадий Николаевич. Да и вообще-то я смотрю: что-то мы не то делаем. Не об этом, по-моему, мечтал Ленин… Не знаю, как у вас в сельском хозяйстве, какие там есть подспудные течения, а у нас в науке — какая-то белиберда идет. Слышал такой термин «лузинщина»?

— Слышал.

— А что это такое, знаешь?

— Преклонение перед заграницей, перед буржуазной наукой… Не так?

— Называют это именно так.

— А на самом деле?

— На самом деле это совсем не так. На самом деле академик Лузин считает, что наука не может делиться на… буржуазную и… пролетарскую. Не может! Другое дело, что науку может эксплуатировать буржуазия, может эксплуатировать ее пролетариат в своих нуждах… Короче говоря, академик Лузин говорит, что мы должны равняться на уровень мировой науки! И ученый — это тот, кого признала мировая наука. Все остальное — эпигонство. Все остальное — не наука…

Этот разговор на кухне в Новосибирске состоялся 20 июля 1936 года. Впереди был весь страшный 1937 год!..

В центре Каинска в небольшом деревянном домике с палисадником много лет жил доктор Викентий Леонидович Пилецкий. Когда-то в молодости он любил кутнуть с друзьями, поволочиться за девицами, потанцевать. Потом неожиданно женился на дочке своего патрона Лолите Румянцевой, купил домик. С тех пор он часто бывал в обществе городской интеллигенции со своей юной кокетливой супругой. Вел себя степенно, неузнаваемо.

Жена требовала наряды, закатывала ему скандалы из-за денег, и он вынужден был работать не только в больнице, но и брать практику на стороне.

В смутные времена колчаковщины Лолита Васильевна забеременела. Это событие так поразило ее, что она несколько дней ходила с удивленно расширенными глазами, прислушиваясь к своему телу, вдруг ставшему ей чужим и странным. Потом потребовала аборта. Викентий Леонидович, во многом уступавший жене, на этот раз категорически восстал.

— Не нужен мне ребенок! — кричала Лола. — Он свяжет меня по рукам и ногам! Терпеть не могу пеленок! Писк будет.

Но супруг был неумолим. Он призвал на помощь тестя. Лола притихла. Она начала полнеть, брезгливо смотрела на постепенно увеличивающийся живот и вздыхала по своей прежней девичьей стройной фигуре.

— Родится, все равно задавлю, — грозила она мужу.

А когда начались схватки, закричала. Кричала сутки.

— Не надо!.. Не надо!.. Уберите! Сделайте что-нибудь! Изверг!

К кому это относилось, ни акушерка, ни врач, присутствовавший при родах, не знали. А в это время бледный, вздрагивающий при каждом крике, будущий папаша взволнованно ходил за дверями кабинета.

Родилась дочка. Красная, курносая, с запекшимися кровяными пятнышками на головке, она возвестила о своем появлении на свет пискливым у-a, у-а.

Дочь назвали в честь героини какого-то, любовного романа Ладой. Росла она в холе. Курносая, подвижная — вылитая мать. Даже походка — привычка ставить левую ногу носком наружу — была материна. Лолита Васильевна души не чаяла в дочери. С годами она перенесла на нее весь пыл своей темпераментной души, учила ее музыке, с удовольствием выкраивала и шила для нее замысловатые нарядные платьица.

Лада радовала домашних. Училась хорошо, из класса в класс переходила круглой отличницей, и наконец настало время серьезно подумать о выборе ее специальности. По мнению отца, у нее есть все задатки стать врачом. Мать же уверяла, что дочь не только внешностью, но и натурой в нее — артистка по призванию, и что она не позволит поступить с Ладой так же, как поступили когда-то с ней, не позволит заглушить ее талант в самом зародыше.

Задолго до выпускных экзаменов семья начала переписку с сестрой Викентия Леонидовича Мартой Леонидовной, проживающей в Новосибирске. Темой переписки была забота об устройстве студенческой жизни Лады. Длинные письма со всевозможными подробностями и предложениями относительно будущей Ладиной жизни вдали от родительского очага еженедельно получались и отправлялись из старого деревянного домика доктора.

Мать уже давно смирилась с тем, что Лада пойдет учиться не в театральное училище, которого не оказалось в Новосибирске, а в учительский институт. Отправлять дочь в Москву или в Ленинград, где не было родственников,

она не решилась — слишком далеко. А в Новосибирск можно наведываться каждую неделю — тут совсем рядом, и притом жить будет у родной тетки, у которой дочка учится тоже в этом институте.

Лолита Васильевна хотела сопровождать дочь и опекать ее в дороге, но Лада запротестовала:

— Мам, мне перед девочками неудобно, они все едут самостоятельно, а вы меня, как маленькую, повезете.

Гремела музыка. Блестел паркет. Кружились пары. От улыбок и ярких платьев томило сердце, захватывало дух. Лада, прижавшись к стене, восторженно крутила головой. Это был первый в ее жизни настоящий бал. Не школьный вечер под присмотром учителей, а бал с незнакомыми красивыми кавалерами, с духовым оркестром.

Когда ошеломившая ее волна розового тумана схлынула, Лада стала различать лица, выделять пары. Двоюродная сестра ее, знавшая завсегдатаев студенческих вечеров, вполголоса комментировала:

— Эти вот двое: в очках и высокий — из медицинского. Они дружат с девочками нашего курса. Вон одна из них, в розовом платье, разговаривает у двери.

— Аня, а вон тот, в пестром кашне, кто?

— Который? A-а, это Петька Васильев с третьего курса. Вон смотри, смотри, входят. Это из совпартшколы. Они всегда бывают у нас на вечерах. Вот это — ребята! Хочешь, я тебя познакомлю с ними?

— Ой, что ты!..

К концу вечера она несколько освоилась и даже пошла танцевать с Аней! А на втором — уже стояла у колонны, поджидала партнера на вальс и озорно стреляла глазами по сторонам. Она выбирала среди многочисленных кавалеров мысленно того, с кем бы ей было особенно приятно танцевать. Стояла и мечтала. Вон длинный улыбающийся парень мастерски танцует с полной девушкой в сарафане. Хорошо танцует. Но нет, с ним бы — не хотела. Как-то чуточку по-старомодному держит руку на отлете. Почти так танцует ее отец. А все, что делают отец и мать, — старомодно… А вот этот в черном отутюженном костюме? Пожалуй, тоже нет — слишком развязный, как на шарнирах весь. Вон с тем бы, в полосатом галстуке, можно станцевать — девушку ведет плавно, нежно. Наверное, приятно положить руку ему на плечо и… Впрочем, нет, с ним тоже… Глаза у него неприятные, какие-то масленые и липучие. Девушку прижал чересчур…