Было далеко за полночь, а Павлов, бледный, взлохмаченный, с растопырившимися усами, все метался по кухне. Уже несколько раз его жена подходила к двери и с тревогой заглядывала через стекло. Он не замечал ничего.

— Все мы можем ошибаться. Идти по никем не хоженному пути — немудрено сделать крюк, даже если у тебя имеется хороший компас. Поэтому постоянно нужны дискуссии. Я вот, например, до сих пор считаю, что мы допустили чрезмерную жестокость по отношению к кулаку. Да, да. Я знаю, что ты хочешь сказать, — торопливо поднял он руку ладонью вперед, словно защищаясь от возражений Данилова. — Ты хочешь сказать, что это правый бухаринский загиб? А я тебе скажу другое. Кулак — любой кулак! — это прежде всего страстный землелюб. Это не помещик, у которого любовь к земле абстрактная постольку, поскольку она дает ему деньги для беззаботного, праздного образа жизни. Кулак же любит землю всей душой, всеми печенками, так, как, может, не любит — свою жену. И второе. Каждый кулак — это, как правило, неутомимый труженик на земле сам. Ты видел хоть у одного кулака руки без мозолей? Нет, не видел — я ручаюсь… Погоди, погоди… Я совершенно не возражаю, что кулак — это мироед. Мироед, да еще какой! Коль уж он сам пластается в поле до седьмого пота, семью свою изматывает, то о работниках, которых он нанимает, и говорить нечего — из них он кровь по капле выжмет всю, не то, что пот. Но кулак — натура раздвоенная. С одной стороны он мироед, кровопиец, с другой — труженик. И мы должны были использовать эти положительные его качества в своих целях. Взять на вооружение колхозов не только его машины и тягло, но и любовь к земле, его опыт и знания сельского хозяйства — заставить его работать на социализм. И потом — нельзя же было методы гражданской войны полностью переносить на коллективизацию! Красный террор, объявленный в восемнадцатом году, был вызван чрезвычайным положением. Вопрос стоял: кто — кого? В двадцать девятом же и тридцатом такой чрезвычайной обстановки не было. И повода для массовых репрессий тоже не было. Поэтому основную массу кулаков можно было привлечь на сторону Советской власти. Ты же сам мне рассказывал, что выслали в Нарым одного из твоих партизан только за то, что его отец был кулак, а брат — командир карательного отряда. Большаков, кажется?

— Да, Яков Большаков.

— Вот видишь. Человек завоевывал Советскую власть? Завоевывал. А она, эта власть, взяла и выслала его из родного села, как врага. Это называется — стрелять по своим. А ведь такие люди, как Яков Большаков, умудренные опытом земледельца, могли бы дать много пользы колхозному строю, особенно на первых порах. А сейчас что получается? Вместо тех ста тысяч тракторов, о которых мечтал Владимир Ильич, мы имеем уже в три с половиной раза больше, к тому же имеем полсотни тысяч комбайнов, а все еще не можем перелезть по валовому сбору зерна уровень девятьсот тринадцатого года — уровень, когда вся Россия пахала сохой, сеяла пятерней и жала серпом. В тринадцатом году Россия давала пять миллиардов пудов хлеба, а в прошлом году мы не дали и пяти с половиной. Это при такой-то технике!.. Как говорят, цифры не правят миром, но они показывают, как он управляется. А управляется он далеко не самым лучшим образом. В стране, где все люди работают добросовестно, стахановское движение не нужно, ибо оно не что иное, как кнут, при помощи которого правительство подстегивает отстающих…

— Вот вы, Андрей Иванович, говорите, что по валовому сбору зерна (хоть это и скрывают, но это известно) мы никак не можем перевалить рубеж тринадцатого года. А почему? Передо мной все время этот вопрос: почему?.. Пять-шесть лет как существуют колхозы — а хлеба большого нет! Вспомните, после гражданской войны, после семи лет разрухи. НЭП быстро, в течение двух-трех лет, наводнил рынок всем, что только требовалось! Изобилие было! Откуда оно взялось?

— Ты хочешь сказать, что не надо было уходить от НЭПа?

— Да. Может, не надо было, а?.. Чувствую, как деревенеет язык у меня от этих слов. Не наши они, эти слова. Понимаю. Сердцем понимаю. А логика, здравый смысл, как дышло, поворачивают меня на эту дорогу… Вот так, Андрей Иванович. Однажды я своими глазами видел, как работал колхозный кузнец: для колхоза абы как, а в это же время чуть в сторонке лежал такой же сковородник, но сделанный для себя или для кого-то — словом, по заказу, — залюбуешься этим сковородником, хоть на выставку народного творчества… Спрашиваю: почему так? И знаете, что он мне ответил? Говорит: за ту мне хозяин от души спасибо скажет, а может, четвертинку поднесет. Но не в этом дело — не в четвертинке. Эта штука ему будет двадцать лет служить, и он меня будет двадцать лет помнить… А эту через два месяца сломают или потеряют в бригадном стане потому, как она колхозная… Интересу нет у людей к труду своему. Почему нету?

Павлов стоял среди кухни, слушал. Слушал и о чем-то думал своем.

— Ты секретарем райкома сколько лет проработал?.. Ну, вот. В самой гуще людской вращался. Вот и ответь: почему?

— А черт его знает почему!

— Во всех колхозах так работают? Или есть какая-то закономерность? Где-то лучше работают, а где-то хуже?

Данилов замер, словно пробегая мыслями по всем четырем районам, где он работал первым секретарем за последние полтора десятка лет.

— А знаете, Андрей Иванович, — сказал он оживившись, — какая-то закономерность есть! Люди там хорошо работают, где есть сильный хозяин — где председатель держит всех в руках, где он бережет копейку! Где заботится о людях.

Вот там люди работают. Но должен признать, райкомы, как правило, таких председателей не особо жалуют.

— Почему? — удивился Павлов.

— Во-первых, потому, что секретари у нас в большинстве своем приучены давать план любой ценой. Секретарь знает, что если у него в районе колхозники даже не получат на трудодень ни по грамму зерна и ни по копейке, ему за это выговор не объявят — пожурят, и все, скажут: ну, нельзя-a же так!… А если он план не выполнит по зерну, ему уже не сдобровать… А во-вторых, такой председатель не очень-то послушен. С ним тяжело работать. Секретарю райкома! Откровенно говоря, с некоторых пор у нас любят послушных…

— А думаешь, раньше их не любили?..

— А такой председатель с райкомом на конфликт пойдет… Я имею в виду: с секретарем райкома! Выговор в свою учетную карточку схлопочет, но колхозникам на трудодень выдаст хлебушко…

Павлов тронул обкуренными пальцами усы, словно попридержал улыбку.

— А не похож ли такой председатель на… кулака, а?..

Данилов не принял его полушутки — занят был другими мыслями.

Павлов продолжал:

— Хочешь, я тебя наповал сражу?

— Попробуйте. — У Данилова чуть дрогнули губы.

— Вдумайся в то, что я сейчас скажу. У нас в сельском хозяйстве до сих пор… как ни странно покажется… продразверстка!..

— Продразверстка?

— Да. Ты не согласен?.. Сегодняшний председатель колхоза весной представления не имеет о том, сколько ему оставят осенью хлеба на трудодни колхозникам. Не так?

— Так.

— Кулак был в лучшем положении — он мог выкопать где-то за баней яму, засыпать ее зерном и закрыть навозом. Он знал, сколько у него в яме. Председатель колхоза сделать этого не может.

— Делают.

— То есть?.. Закапывают?

— Не совсем так. Осенью хлеб плохо промолачивают. Много зерна остается в колосках и в полове. Зимой — когда хлебосдача давно закончена — снова перемолачивают, перевеивают и… делят на трудодни.

— Ну, вот видишь!.. Но если даже честно работать, честно поступать — колхозник все равно в лучшем случае на трудодень получит двести-триста граммов зерна да гривенник-полтора деньгами! Может нормальный человек на них прожить день? Триста граммов хлеба и десять копеек на день!.. Попробуй прожить. А очень во многих колхозах и этого не выдают в конце года. А он, этот колхозник, целый год работает на колхозном поле. Работает фактически только за то, что его там, на полевом стане, покормят утром, в обед и вечером. Это что — барщина? Скажешь: на барщине его предок работал на барина. А он? Он — на государство!.. А какая ему разница? Какая ему разница на кого работать бесплатно?