— Есть еще сомневающиеся? — спросил Сергей Григорьевич.

— Вроде нет, товарищ полковник.

— Трудно поверить, но факт налицо.

— Вот уж никогда не думал…

Командир бригады резко перебил:

— Офицер обязан думать!.. Впредь за выпивку перед боем буду отдавать Военному трибуналу!

И никто не усомнился — не задумываясь, отдаст, крут и решителен был новый комбриг.

Почти три года в армии Сергей. И странно — нигде раньше он так быстро не осваивался. Уже со второго боя он почувствовал себя на фронте как рыба в воде. Привычка всегда быть впереди, привычка главенствовать — то, о чем когда-то говорил ему Данилов, — нашла здесь благодатную почву. Еще будучи комиссаром, он частенько водил танковые роты в атаку — не мог высидеть на командном пункте. После упразднения армейских комиссаров и переаттестации политработников в конце 1942 года, после шестимесячной переподготовки при Генштабе Сергей был назначен заместителем командира бригады. Теперь он стал считать себя просто обязанным участвовать в каждом крупном бою. А три месяца назад его назначили командиром бригады. Он и сюда принес свои привычки — всюду совался сам, от всех требовал полной отдачи сил. Трусоватых гнал из бригады, нерасторопных понижал в звании, лишал должностей. Любили и побаивались командира бригады. Любили за храбрость, решительность, за отсутствие малейшего высокомерия; побаивались за беспощадность к человеческим слабостям — ничего не прощал он своим подчиненным, не признавал никаких оправданий.

Свое назначение на должность командира бригады полковник Новокшонов отметил поступком, слух о котором облетел все батальоны.

Бригада, прорвав немецкую оборону, громила ближние тылы противника. От четкости действия каждого подразделения зависел успех всей операции. И тут один из командиров рот доложил подъехавшему полковнику, что его танки не могут форсировать пойму небольшой речушки.

Новый комбриг в ярости округлил черно-жгучие глаза. Поежился ротный, втянул голову. Попытался объяснить:

— Пойма, как видите, товарищ полковник, заболочена. Две машины уже завязли…

Командир бригады молча зашагал к переправе. Оглядевшись, он приказал раскатать в ближайшей деревне дом-два — сколько нужно, и использовать застрявшие в трясине два танка, как опоры для настила. Сам по грудь залез в зыбкую хлябь, стал помогать и командовать наведением переправы. Через час первый танк осторожно переполз на противоположный берег. За ним, окончательно вдавливая в трясину обреченные машины, пошли остальные.

Сбрасывая на руки своему водителю кожаный комбинезон, заляпанный тиной, комбриг подозвал ротного.

— Доложите комбату что я снял вас с командования ротой! Примете взвод!..

Так круто, так ловко и так успешно начал Сергей командовать бригадой, что командир корпуса как-то сказал ему:

— В военную академию надо тебе поступать, Сергей Григорьевич. Ты молодой, у тебе все впереди. Хочешь, я тебе помогу?

— Спасибо, товарищ генерал, но я не собираюсь оставаться в армии. Я человек сугубо гражданский. Кончится война, если останусь жив, поеду поднимать сельское хозяйство на родину, на Алтай.

— Зря. Из тебя был бы хороший военачальник.

— Нет, Алексей Кузьмич. — Душа тоскует по деревне, по мирному труду.

Генерал помолчал.

— Я тоже вырос в деревне, — проговорил он медленно. — А вот армия полюбилась. Всю жизнь ей отдал. Сейчас и не мыслю себя вне армии. Ты же… Хватка у тебя армейская.

Сергей Григорьевич пропускал мимо себя танки, поторапливая их взмахами руки. Танки, расшвыривая гусеницами комья земли, на полном газу устремлялись вниз, к мосту через Буг.

Сергей Григорьевич стоял не просто на бугорке — он стоял на Государственной границе. На той стороне — Польша. Свою землю освободили, принялись за чужую! А танки идут и идут, и рев их кажется торжественной музыкой, от которой мороз пробегает по спине. Возбужденно горят глаза у Сергея. Вот она за рекой, Польша! Хотя и мечтал в сорок первом, там, перед парадом на Красной площади, слушая Сталина, об этой минуте, но разве мог надеяться, что доживет… «На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии…» — до сих пор звучал в душе неторопливый, спокойный голос. Как надо знать свою страну, свой народ, чтобы в самую трудную минуту, когда враг у ворот столицы, с такой уверенностью смотреть вперед!.. И вот он, Сергей Новокшонов, вчерашний деревенский парень, ведет танковые батальоны освобождать Европу! Вот она, Европа, перед ним! Она ждет, когда он освободит ее…

За последним танком бригады Сергей Григорьевич переправился на левый берег. У развилки дорог прямо за мостом велел остановиться, вылез, подошел к указательному столбу со множеством стрелок. «На Замостье», «На Хрубешув», «В именье графа Стромбжевского», «На Красныстав»— гласили свежие надписи. Но кто-то из Иванов-остряков углем перечеркнул все эти надписи и написал: «Никуда не езжай, х…чь на запад до Берлина!» Сергей захохотал, потом покачал головой, но стирать не велел, вернулся в танк.

В короткие передышки между наступательными боями, пока механики и водители ремонтировали танки, у Новокшонова по вечерам собирались товарищи из штаба корпуса, из других бригад поговорить о победе, которая теперь уж приближалась с каждым днем все ощутимей, и о том, какая жизнь будет после войны.

Однажды приехал комкор, старый, седой генерал, принявший корпус в сорок втором году сразу же после освобождения из лагеря.

— Что же вы старика никогда не пригласите на свои посиделки? — улыбнулся он. — Ждал, ждал, не вытерпел, сам явился.

— Вы же, товарищ генерал, заняты всегда…

— Ну, ну, не юли. Знаю — боитесь, стесню.

Генерал повесил шинель, снял даже китель. Остался в одной рубашке и сразу же превратился в насмешливого, добродушного старичка.

— Налей-ка мне чайку, Сергей Григорьевич, да покрепче, — попросил он. Потом, прищурившись, посмотрел на собравшихся в комнатке. — Ну, и о чем у вас сегодня разговор?

— Да так, обо всем, товарищ генерал. О сорок первом годе, например.

— А что именно о сорок первом, если не секрет…

Присутствие генерала действительно стесняло. Мялись. И только потом, когда выпили по кружке чаю, пообвыклись, один из офицеров сказал:

— Предательства много было в сорок первом, товарищ генерал. Целыми армиями сдавали. Вот мы и говорим: поздно очистили вооруженные силы от предателей и врагов народа.

Сергей мельком глянул на генерала. Побледнев, он двумя пальцами крутил на столе стакан с недопитым чаем.

— А что, — продолжал офицер, — разве мало пострадало людей от предательства командиров? Взять хотя бы того же Власова…

Генерал поднялся, надел китель. Все тоже встали.

— Ну, ладно, — проговорил он. — Пойду отдохну. Что-то устал я. — И вы шел.

А несколько дней спустя он спросил Новокшонова:

— Ты тоже, полковник, считаешь, что мало пересажали в тридцать седьмом?

— Нет, товарищ генерал, я так не считаю. Я вообще до сих пор разобраться не могу: кого и почему сажали? Я сам чудом избежал ареста. Посадили соседа. Аресты были самые загадочные.

Комкор задумался, словно что-то вспоминая.

— Мда-а, — протянул он. — Много загадочного. Я вот просидел пять лет и не знаю, за что. А разве один я? Сколько смелых, честных, преданных партии и Сталину генералов погибло! Погибли те, кто мог бы решительно предупредить Сталина о надвигающейся опасности, именно тех посадили, кто говорил то, что думает, не заглядывая в рот, не угодничая. Вот, по-моему, в чем трагедия сорок первого года…

А недавно — перед самой польской границей — генерал, как показалось, ни с того ни с сего сказал:

— Трудно тебе будет, полковник, на гражданке.

Сергей удивленно вскинул брови.

— Трудно потому, что сейчас легко все дается, — мягко продолжал генерал. — Ты очень решительный. Это от ума. И в то же время от самоуверенности, от внушения, что ты непогрешим. Взять хотя бы тот случай с двумя танками, когда ты ротного снял. По-моему, после даже не задумался: правильно поступил или неправильно. А стоило бы… Я припоминаю, был у нас начальник лагеря. Терпеть не мог никакой самодеятельности заключенных. Сделал кто-то корыто, чтобы обувь мыть осенью. Велел разломать. Говорит: вон лужа, мойте в ней. А весной сам «придумал» эти же корыта. Приказал поставить у каждого барака. Прогуливался по территории, довольный своим изобретением… Мне это вспомнилось сейчас, знаешь почему? Пожертвуй тот ротный по собственной инициативе те танки, положи на них настил, ты бы его в штрафную роту упек за такое самоуправство — перед решающим боем вывести из строя две машины!..