Плотников задумчиво протянул:

— Мда-а… Вот и сидим… Завоевали власть — вот и сидим…

— Власть тут ни при чем.

— Удивительно. Можно подумать, что кто-то без ведома властей взял и арестовал почти все руководство партизанского движения в Западной Сибири.

— Это чье-то злоупотребление властью. Кто-то из высоко сидящих превысил свои права.

— Ну, тогда сидите и терпеливо ждите, когда этот «кто-то» одумается и выпустит вас.

Двое других сокамерников с интересом следили за разговором. Плотников вдруг спросил:

— А вы, почтенные, за какие грехи сюда попали?

— У меня, — охотно начал чернявый, обросший колючей щетиной, — у меня хлеб не нашли. — Он улыбнулся ослепительно белыми крепкими зубами. — Искали, искали, все перерыли. Не нашли. Говорят: «Кулак ты, хлеб у тебя есть». А я говорю: «Ищите. Найдете — ваш будет». Говорят: «Конечно, ежели найдем, спрашивать у тебя не будем — весь заберем». Не нашли. Вот меня взяли и посадили. Третью неделю сижу. — Он был доволен и тем, что хлеб не нашли, и, наверное, тем, что попал в компанию интересных людей.

— А откуда будешь родом?

— Из Тюменцевой. Меня зовут Иваном Смолиным, — продолжал он. — Вот вы, извините, завоевывали власть, которая разбоем занимается, по чужим сусекам лазит, а? Я хоть сам не воевал. Но лошадей в партизанский отряд Коляды отдавал. Бычка зарезал для партизан. А она, эта власть, теперь за мое же добро мне же лихом и платит, а? Как это понимать?

Плотников молчал. Чуть-чуть улыбался в бороду и молчал. Не знал тогда, в тот день Филипп Долматович Плотников, что его судьба схлестнулась с судьбой Ивана Смолина и эти судьбы переплетутся до конца дней.

— Вот этот товарищ, — указал он на Громова-Амосова, — говорит, что всякая власть — это насилие и обижаться, дескать, тут нечего. А я соображаю так: что же ты за власть такая, ежели своего же мужика идешь и грабишь? Правильно я соображаю?

— В принципе, конечно, правильно.

— А не в принципе?

— А не в принципе: государству все-таки хлеб нужен? Нужен.

— А я-то при чем?

— Ты ни при чем.

— А чо тогда?..

— Ты должен сам отвезти хлеб государству.

— С какого это ляду? Собственный хлеб…

Дверь в камеру скрипнула. Просунулась голова надзирателя.

— Извиняюсь. Можно я дверь хоть немножко открою? Плотников с Громовым-Амосовым переглянулись недоумевающе.

— А то в «глазок» плохо слышно. А мы тут собрались, надзиратели из всех коридоров, послушать умных людей…

Плотников захохотал.

— Открывайте шире двери, заходите сюда все — политчас проведем… До революции Россия в наиболее удачные, урожайные годы выдавала на мировой рынок хлеба столько, сколько Северная Америка, Канада, Франция и Германия вместе взятые. Надеюсь, вам это известно было? Хлеб давали и на экспорт и на прокорм городов вот такие «справные» мужики и… крупные, конечно, помещичьи хозяйства.

— Да-а, пожалуй, вы правы, — согласился Громов-Амосов. — Конечно, откуда у бедняка хлеб?..

— Вот на этих «справных» мужиков и опирался Столыпин. Поэтому-то за ним и пошли только такие вот «справные» мужики. А их в общей массе крестьянской не так уж и много — всего-навсего, одна четверть! А три четверти крестьянских хозяйств побоялись оторваться от привычного, веками испытанного — они побоялись, оторваться от сельской общины.

— Конечно, — согласился Громов-Амосов, — сельская община — вещь проверенная, вещь испытанная и надежная.

— Именно проверенная. Без сельской общины, в отличие от Европы, российский крестьянин в одиночку не выжил бы, голод задавил бы его. А сообща преодолевали стихию, сообща (а не единолично, как в Европе или Северной Америке) платили налоги, сообща делили пахотную землю, луга… Община следила за каждым своим крестьянином — чтобы никто слишком богатым не стал и чтоб чересчур бедным тоже. И стариков бездетных содержала община, а не государство. Вроде бы хорошая вещь эта сельская община. А на самом деле — уравниловка. Многим она нравилась, многим она была приемлема. Но когда Столыпин сказал, что община не может дать больше того, что она дает, и что все будущее за «крепким» мужиком, многие (а их было большинство!) воспротивились столыпинской реформе. Вот то же самое происходит и сейчас — то же самое делает сейчас советская власть: она притесняет мужиков крепких, она разоряет их в прямом смысле. А ставку делает на бедноту. На ту самую бедноту, которая в сущности своей ничего не дает советской власти — она ее не накормит (советскую власть) и не обует, и не оденет. Потому, что она сама нища! — Плотников сел на топчан и начал разуваться. — Давайте спать. Хоть часок-другой соснем. А то этим проблемам конца-краю не будет.

И он упал в постель — в жесткую, набитую соломой. Думал, как только коснется головой подушки, так моментально и уснет. Но не тут-то было. В голову лезли всякие мысли. Мысли обо всем. О пережитом и сегодня и вчера.

И, главным образом, о судьбах людских. И о своей судьбе, так необычно и неожиданно повернувшейся, о событиях, которые происходили и происходят сейчас на Алтае да и, пожалуй, во всей Сибири. Уму не постижимо, сколько всего произошло в человеческой жизни и в жизни общества за последние, допустим, года два — с весны восемнадцатого до весны вот уже двадцатого года!

В это время, ровно два года назад, он тоже был в Барнауле…

Эта весть, как шрапнель на утренней заре, разорвалась тогда над мирно, дремавшим городом: восстали чехи!.. Люди толком не знали, кто такие чехи, откуда они взялись здесь, в Сибири! Поняли только одно: восстали!

Уже захвачен Новониколаевск, Томск и даже будто Красноярск, И все это в одночасье, в ночь с 25-го на 26-е мая. В Новониколаевске, передают, советская власть пала в течение сорока минут. Руководители партии и совдепа были арестованы и тут же расстреляны. В Томске красная гвардия и интернациональная мадьярская рота численностью в тысячу штыков, возглавляемые комиссаром Матвеем Ивановичем Ворожцовым, больше известным по партийной кличке «товарищ Анатолий», разбежались еще задолго до подхода чехов к городу. Не было произведено ни единого выстрела ни с той, ни с другой стороны, хотя вышедшая в это утро большевистская газета «Знамя революции» заверила томичей, что советская власть в городе «стоит прочно и незыблемо».

Во многих городах советская власть так же разваливалась от одного лишь известия о том, что восстали чехи. Не в городе. А где-то восстали. Без сопротивления пали Каинск, Бийск.

И только маленький городок Бердск, расположенный на железной дороге чуть южнее Новониколаевска, оказал сопротивление. Здесь бои длились несколько часов. Защищались и шахтеры Кольчугина. Но и там и там — и в Бердске и в Кольчугине — силы были явно неравными. И те и другие защищались отчаянно, но вынуждены были отступать к Барнаулу.

А в Барнауле вспыхнул белогвардейский мятеж (чехов в городе не было). Правда, мятеж в течение одного дня был без особых усилий подавлен прибывшими из кольчугинских копей шахтерами под командой телеграфиста Петра Сухова.

Следующим рубежом обороны после Бердска была станция Черепанове. Сюда полустихийно стягивались для защиты остатки разбитых отрядов добровольцев. Но они не могли сдержать наступающие части. Через день-два они, эти стихийные отряды, откатились к станции Тальменка и заняли оборону на левом берегу Чумыша. До Барнаула оставалось семьдесят верст.

Барнаул спешно, сутолочно эвакуировался — грузились всяческим имуществом товарные вагоны, открытые платформы. Потом поступил приказ: весь личный домашний скарб выгрузить, брать с собой только общественно полезные вещи — станки главных железнодорожных мастерских, боеприпасы, оружие, муку, масло, засыпать пульманы льдом и грузить в них мясо. Потом был приказ: приготовиться к взрыву железнодорожного моста через Обь.

В городе не было единого командования. Командовали все. Приказы издавали тоже все — от начальника гарнизона до начальника станции, от председателя совдепа до секретаря губкома РСДРП (б).