Данилов поднял голову и, пожалуй, впервые посмотрел на Сергея как на равного.

Эйхе жил неподалеку от крайкома в особняке за тесовым забором с высокими воротами и калиткой. Боец в фуражке органов НКВД, с голубым верхом, пристально посмотрел на Данилова и только после этого вызвал начальника караула. Сержант с двумя эмалевыми квадратиками в петлицах обшарил Аркадия Николаевича глазами с ног до головы, еще более тщательно проверил документы, потом зашел в полосатую будку у ворот, куда-то позвонил. Ждали довольно долго. Начальник караула стоял в сторонке, держал в руке удостоверение и явно упражнял свой взгляд на проницательность — бесцеремонно рассматривал Данилова, стараясь его смутить. Огромная овчарка у ног часового тоже не спускала глаз с Данилова. Такой унизительной процедуре Аркадий Николаевич никогда еще не подвергался.

Наконец на асфальтовой дорожке из глубины наполовину пожелтевшего сада показался старший лейтенант, один из трех телохранителей Эйхе. Сухо поздоровался.

— Я вас слушаю.

Данилов раздраженно ответил:

— Мне нужно видеть Эйхе.

— Роберт Индрикович у себя дома не принимает.

— Знаю. У меня неотложное дело.

— Какое?

Данилова взбесило.

— Это я скажу ему, а не вам! — грубо бросил он, — Вы доложите!

— Не могу. У меня инструкция: в дом никого постороннего не пускать.

— Я не посторонний. Я член крайкома партии! Вы же прекрасно знаете меня. Идите и доложите!

Старший лейтенант дернул бровью, ушел обратно по дорожке. Вернулся он очень быстро, через две-три минуты.

— Оружие при себе есть?

— Есть.

— Сдайте.

Аркадий Николаевич вынул из заднего кармана никелированный браунинг с монограммой Реввоенсовета республики, передал.

— Больше нет?

— Нет.

— Прошу следовать за мной.

И они пошли в глубь сада. За первым же поворотом аллеи, в стороне, Аркадий Николаевич заметил высокого человека в красноармейской гимнастерке, без ремня, в диагоналевых брюках, с лопатой в руках. Старший лейтенант свернул к нему по тропинке. Только когда подошли почти вплотную, Данилов узнал Эйхе.

— Здравствуй, Аркадий, — протянул тот руку. — Вот хочу сам доказать нашим садоводам, что и в Сибири большевики могут выращивать яблоки. И обязательно докажу… Ты чего такой угрюмый?

— Процедура там… у полосатой будки… не очень понравилась.

— A-а… Я тут ни при чем. После убийства Кирова, ты же знаешь, было принято специальное постановление ЦК. Вот и держат нашего брата за такими заборами и за семью замками. Причем они, — Эйхе кивнул в сторону стоявшего в некотором отдалении старшего лейтенанта, — подчиняются только Заруцкому. Я над ними не властен… Ну что ж, пойдем в комнаты или здесь сядем на скамеечку?

— Мне все равно.

— Давай здесь, на свежем воздухе.

Они отошли к трем молодым темно-зеленым елочкам и сели на ребристую скамейку под ветками.

— Рассказывай, что у тебя.

— Я по поводу Павлова.

Лицо у Эйхе переменилось сразу же. Из добродушного, приветливого сделалось замкнутым, строгим и даже суховатым. Подвижные лучистые глаза с красивой нерусской поволокой бесследно исчезли, на Данилова смотрели совсем другие, совсем непохожие — проницательные, колючие и холодные.

Сразу скажу тебе: зря пришел, — начал он. — Этому бухаринскому перерожденцу не место в нашей партии. Дело не только в письме. И исключили его не за письмо. Хотя член партии, не согласный с политикой партии и не поддерживающий ее, не может носить партийный билет. А по рассуждениям этого Павлова получается, что вся партия, весь народ шагает не в ногу, один он только в ногу… Но дело тут в другом… Я был удивлен — как это человек, тридцать с лишним лет пробывший в партии, не нажил за это время элементарного чутья в политике, живет устаревшими взглядами на мир. Причем весь этот хлам истории выдает за какие-то свои собственные умозаключения, основанные якобы на его «богатом» жизненном опыте. Ведь он до чего дошел: осужденную всей партией бухаринскую теорию лояльности к кулаку, которую публично признал вредной сам ее автор — сам Бухарин, он же, этот Павлов, даже не выбив из нее многолетнюю пыль, выволок сейчас на свет божий и трясет ею, как своим открытием. Как это называется? Ревизионизм? — Эйхе постучал пальцем по скамейке — Ревизовать политику партии мы не позволим! — произнес он с расстановкой. — Только за одну эту попытку надо гнать из партии. Гнать беспощадно. Павлов четыре часа распространялся о своих ревизионистских взглядах. Он выкопал откуда-то и другую теорию — теорию засилия нашего аппарата карьеристами.

— Вы не согласны? — спросил Данилов. — У нас в крайкоме нет карьеристов?

— Есть, — согласился Эйхе. — К сожалению, есть. Я их знаю и пока терплю их. Но ведь Павлов возводит карьеризм в масштабы страны, возводит в массовое явление и — главное, пытается доказать, что это стало результатом неправильной политики партии… Согласен, карьеристы у нас есть. Поскольку у нас существует государство, как общественная надстройка, то бюрократы и карьеристы есть и непременно будут, потому что всякое государство — даже самое демократическое — склонно по своей структуре выделять эту прослойку общества, как любой функционирующий организм обязательно выделяет из себя отходы, продукты обмена веществ.

— Хорошо, если эти отходы выбрасываются. А если организм не успевает их отделить от себя, если у него очистительная система начинает работать не совсем четко, если она засорилась этими же отходами, то ведь может произойти отравление всего организма… — перебил Данилов.

Эйхе как-то особо пристально посмотрел на Данилова.

— Вот и Павлов хотел это же самое доказать, — продолжал Эйхе. — Всех, кто говорит с трибуны о наших достижениях, всех, кто в какой-либо степени выделяет руководящую роль партии и роль Сталина в достижении наших побед, он причисляет к карьеристам. Это же абсурд. Если с его меркой подходить, то все в стране стали карьеристами. Все — от рабочего до наркома — все говорят о наших достижениях. Скажи, какие карьеристские цели преследует рабочий или колхозник, выступая на собраниях о достижениях наших пятилеток? Чины ему дают?

— Чины не чины, а, глядишь, орденишко перепадет на грудь, в президиум не забудут посадить, портрет в газете поместят. Да и заработком не обидят. Заработок — штука такая: можно дать заработать, а можно и не дать — работать будешь так же, а получишь в два-три раза меньше… и все будет законно, по расценкам и нормам… Крикуны, они просто так, бесплатно не кричат.

— Ну-у, ты уж совсем… — Эйхе положил руку на колено Данилову. Он искренне хотел доказать своему соратнику его заблуждения.

— Павлов — это типичный пример оторвавшегося oт масс интеллигента. Сидя в кабинете и перебирая свои камешки, он уже много лет подряд не слышал голоса рабочего, голоса крестьянина, а жил старыми понятиями. Вот поэтому единство партии и народа он расценивает, как массовый подхалимаж перед Сталиным. До чего же надо докатиться! Каким слепцом надо быть, чтобы в ясный день заблудиться в трех соснах!..

— Значит, вы считаете письмо необоснованным?

— Я считаю, по меньшей мере нетактичным обращаться с таким письмом к Сталину. Это во-первых. А во-вторых, авторитет Сталина нужен не Сталину. Он нужен партии. И партия создает ему этот авторитет. При этом никакого противопоставления партии Сталину нет и быть не может. Партия и Сталин — это единое целое. Мы должны быть счастливы, что история взамен Ленина выдвинула нам такого гиганта, как Сталин.

— Я ни в коей мере, Роберт Индрикович, не хочу умалить авторитета и роли Сталина. Но мне кажется, что авторитет Сталина нисколько не уменьшится, если мы перестанем трясти его имя на каждом перекрестке и по всякому малейшему поводу писать ему рапорты. Мне так кажется.

Эйхе заглянул в глаза Данилову.

Чувствую, что ты кое в чем, Аркадий, все-таки находишься под влиянием Павлова. Это очень опасно! Ты же читаешь газеты, видишь, что идет борьба с троцкистами. Но я тебе скажу: это только начало — начало большой кровопролитной битвы с врагами партии и врагами народа,