Три дня Сергей ходил обалделым. Не верилось, что то книжное, далекое может стать таким ощутимым, близким, реальным.

Все рассказы Андрея Ивановича он слово в слово передавал своим новым дружкам. Те, обычно самоуверенные, шумные, сидели тихо, слушали раскрыв рты. Просили, чтобы Сергей сводил их, познакомил. Но Сергей не решался.

— Потом когда-нибудь, — обещал он неопределенно, хотя самому тоже очень хотелось, чтобы ребята послушали такого человека.

А человеком Андрей Иванович оказался неисчерпаемым. Он рассказывал Сергею об экспедициях, о том, как геологи — эти фанатики своего дела — месяцами лазят по тайге, в горах, ищут по признакам, им только и ведомым, ту или иную руду, минерал. Рассказывал, как составляются карты прогнозов тех залежей, которые еще не обнаружены геологами, но существование которых уже доказано теоретически.

— А знаешь, Сергей, что такое Горный Алтай? — спрашивал Андрей Иванович. — Я тебе скажу словами древнегреческого писателя: «Ты чурбан, если не видел Горного Алтая! Если же видел и не восторгался — осел, а если добровольно покинул Горный Алтай, то ты верблюд!»— Андрей Иванович засмеялся, совсем заплющив глаза.

— Он, этот грек, бывал в Горном Алтае? — изумился Сергей.

— Нет. Это Лисипп говорил об Афинах. Но если бы он знал Горный Алтай, то он то же самое сказал бы и о нем. Даже то, что нам известно о Горном Алтае, — а известно нам лишь не больше миллионной части того, что он таит в себе — так вот даже это позволяет мне утверждать, что Алтай мог бы осчастливить и сделать богатой любую европейскую страну. В нем есть почти все ископаемые, необходимые для развития современной промышленности.

— Все, все? — почти по-ребячьи жмурился Сергей.

Андрей Иванович смеялся — в эту минуту Сергей был похож на даниловского Кимку, который по своей мальчишеской непосредственности все признает только в буквальном смысле.

— Ты, Сергей, взрослый парень, понимаешь, что я не могу всего рассказывать. Но вот то, что можно, я тебе скажу. Четыре года назад мы обнаружили так называемое у нас Чаган-Узунское месторождение ртути. А с прошлого года несколько экспедиций работают в Чибите. Есть такое местечко в горах. Там тоже большие залежи ртути. Зачем столько ртути? — Андрей Иванович зашевелил усами, от глаз побежали к вискам лучики. — Уж, конечно, не только для градусников! Она нужна во многих отраслях промышленности. Вот. А сколько цветных металлов, сколько прекраснейшего мрамора, яшмы, порфира!

— Ну, так почему же их не добывают? — наивно спрашивал Сергей.

— Раньше не добывали. А сейчас… Вот поэтому я и не уехал после революции в Москву жить. Сейчас налаживаем добычу, ищем новые залежи.

— А Сталин знает об этих богатствах Алтая?

— Знает, наверное.

— Вы ему не писали?

— Нет. У него разве один Алтай? Алтай для нашей страны — это крупица. Для европейской страны — целое состояние, а для нас всего-навсего один сусек, причем маленький сусек в большой кладовой.

— Но ведь и в маленьком сусеке может поместиться столько ценностей!

— Может. Особенно золота, серебра, платины. Очень много может поместиться.

— Вот и надо их скорее добывать.

— Надо. Но это не значит, что всем следует броситься в один сусек, а остальную кладовую забросить. Кстати, даже то, что нам известно на Алтае, мы пока еще далеко не полностью изучили, не успеваем. Я тебе расскажу лишь о целебных источниках и ты скажешь, что Алтай — это богатейшая здравница. У Телецкого озера, около устья реки Чулышман, есть так называемый Североаржанский источник. В нем местное население лечит туберкулез костей и водянку. Такой же источник обнаружен в Улагане около горы Саратан. В Кош-Агаче — у самой монгольской границы — в горячем источнике по реке Кокоря лечатся от ревматизма. В Онгудайском аймаке в верховьях реки Кураты есть ручей, где люди лечат трахому, а в верховьях реки Кадрина уже много-много лет бьет ключ фонтаном до трех метров. Вода в нем молочно-белая — тоже помогает в лечении некоторых болезней глаз. В Элекмонарском аймаке при впадении Нижнего Чемала в Катунь найдены радиоактивные источники. Все это известно, но пока еще не изучено основательно, не исследовано наукой. Я вот видел озеро Чазын-Куль. Очень оригинальное. В тихую погоду оно покрывается легким веществом белесого цвета, похожим на бумагу. Оно и называется в переводе на русский «бумажное озеро». Что это за налет такой, какими свойствами обладает это озеро — пока загадка. А сколько таких еще загадок!

Письма Сергея она выучила чуть ли не наизусть — читала и перечитывала без конца. Нравился Кате в его письмах легкий юмор, с которым он писал о своих первых городских днях, о «старичках» его подготовительного курса, со старательным усердием грызущих гранит науки, о его новых товарищах, ловко лавирующих между своими многочисленными подругами сердца. А вот Катя не может так легко писать. В мыслях она постоянно сочиняет ему бесконечно длинные и беспредельно нежные письма. Но стоит сесть над чистым листом, как мысли затормаживаются.

Не верит она бумаге. Не может бумага за сотни километров донести, не остудив то, что обжигает губы и согревает тело в самый лютый мороз, что заставляет постоянно колотиться сердце. Поэтому и получались ее письма сдержанными, заполненными деревенскими новостями и невысказанной, притаившейся между строк тоской по любимому.

«…Два дня живет у нас в Петухах начальник НКВД Корчагин. Кого-то вызывает, допрашивает: у нас тракториста убило. Говорят, будто кто-то отвернул болтик. А он стал заводить, там какая-то штука вылетела и ему в голову. И вот сейчас всех механизаторов допрашивают… А еще новость у нас, Верка Сульгина скоро выйдет замуж за Васю Музюкина. Старики настаивают, чтобы свадьбу на Красную горку сыграть. Урзлин все пишет бумажки длинные-предлинные. Работать стало скучно. В райком когда вызывают, ехать даже не хочется. Сережа, так все противно, ну прямо, хоть волком вой. Ты пишешь, что на вечера ходишь. Там у вас, наверное, и так весело. Все-таки город, не как у нас в деревне. Счастливый ты, Сережа…»

«Сереженька, жду не дождусь, когда ты приедешь на каникулы. Еще целых две недели ждать. Кажется, не выдержу — так хочется увидеть тебя. Вчера у нас было собрание. Выступал Переверзев, говорил, что арестованный НКВД бригадир дядя Тихон Мокрошубов оказался врагом народа, он давно уже помогает своей кулацкой родне и получал из города какие-то задания и вредил. Это он отвернул болтик и специально подстроил, чтобы тракториста убило. Ты его, наверное, знаешь, такой белесый, тихий парень, в прошлом году женился — Иван Бородулин. Жена родила дитя уже без него. Сиротой родился мальчик. А бригадир будто с умыслом все это сделал. Сейчас его посадили, и он в Новосибирске, там его допрашивают. Переверзев говорит, что надо еще разобраться, почему у вас в селе мельница стоит. А чего тут разбираться — жернов лопнул и все. Хоть он и камень, а вечно же не может. Его еще хозяин ставил, когда мельница была частная. Да и то, говорят, не сам хозяин, а его отец или дед. Сколько же может он работать? А Переверзев говорит, что надо разобраться. В общем, у нас сейчас в селе, как покойника только что вынесли — тихо стало. И вообще тоска. Ты напиши, когда будешь выезжать, я тебя встречу. У нас на станцию ходит машина с маслом, и я завсегда могу приехать…»

«Отец мой говорит, что дядя Тихон Мокрошубов вовсе никакой не враг. Что он просто трудяга добросовестный, всю жизнь в труде провел. Да и родня у него раскулаченная — никакие они не кулаки. А раскулачил их Кульгузкин по злобе. В коллективизацию он ходил (я это помню!) по селу с портфелем из желтой кожи. Тогда говорили: вон, дескать, Кульгузый побежал с голенищем под мышкой. И прятались. Старались не попадаться ему на глаза. Все тогда его боялись. Вся деревня тряслась. Как только на кого исподлобья глянет, так, считай, что назавтра того раскулачат или что-нибудь еще сделают. Налогом дополнительным обложат…

Ты видел у нас на площади могилу героя гражданской войны Сладких Степана Алексеевича? Два раза в год — 1-го мая и 7-го ноября — пионеры возлагают на нее цветы. Я тоже, когда была пионеркой, любила украшать эту могилу цветами. Так вот, говорят, здесь вместе с этим Сладких должен бы лежать и Кульгузкин — стреляли в обоих. Но Кульгузкину повезло. Поэтому, наверное, еще недавно, несколько лет назад, я помню, Кульгузкин, когда напивался пьяным, приходил к этой могиле, садился и плакал по своему другу. А потом начинал стрелять в воздух из нагана. Говорил: я салют делаю другу своему Степушке… Сейчас реже стал пить.