— Так все-таки, может, скажешь, кто она? — Снова глаза Данилова весело прищурились — всем видом он говорил, что не принимает всерьез Сергеевой кручины.

Но Сергей по-прежнему молчал.

Данилов подождал немного и, умея щадить самолюбие ближнего, снова уткнулся в бумаги, не стал настаивать. Немного погодя он уже полностью погрузился в дела, совершенно забыв, казалось, об этом разговоре: читал и потом вновь возвращался к каким-то бумажкам, иногда у него появлялась гримаса недовольства, чесал в затылке, застывал в раздумье, потом достал с сейфа счеты, пощелкал костяшками, раза два посмотрел то на счеты, то на бумажку, сличая, резким движением пальцев наотмашь сбросил костяшки, надолго задумался, слегка барабаня пальцами по столу — все до мелочи замечал Сергей, все до мелочи было ему знакомо в привычках Данилова. Наконец, вроде пришло к нему решение — с лица сползла напряженность и вместо нее появилась обычная деловая сосредоточенность. Стопка просмотренных бумаг все росла и росла. О Сергее забыто напрочь. Данилов совсем в другом мире. Сергей видит, как меняется у него выражение глаз, как меняются даже очертания губ при различных мыслях и вообще внутреннее его состояние хорошо проступает в его внешности — Сергей мог бы довольно точно определить границу, на которой одна мысль в даниловской голове уступает место другой.

Вот Аркадий Николаевич мельком глянул на настольный календарь и, будто продолжая прерванный разговор, спросил:

Поедем завтра?

Сергей помедлил немного, так же неторопливо ответил:

Бредешок надо заштопать. Сегодня вечерком зайду?

Заходи. И улыбнулся, словно добавил: «Как будто для этого надо разрешение?» Он сдвинул папки на конец стола, словно гору с плеч столкнул, закинул руки за голову, потянулся, буркнул: — Так вот люди и становятся сутулыми… Ну, пошли поужинаем, да мне надо еще в «Светлый путь»… Может, и ты съездишь? Комсомольская организация колхоза, уверяю тебя, от этого хуже работать не будет…

Сергей частенько ужинал у Даниловых (да и не только Сергей многие председатели колхозов запросто заезжали к секретарю райкома). На этот раз мать Данилова Феоктиста Михайловна принесла из погреба холодную окрошку, густую и ароматную. Ким тоже сидел за столом и не спускал глаз с Сергея. А Сергей украдкой от Аркадия Николаевича гримасничал, строил рожицы. Ким прыскал в ложку, по столу летели брызги. Аркадий Николаевич был занят своими

мыслями, не обращал внимания. Бабушка наставительно тыкала Киму пальцем в затылок:

— За столом не смеются!..

Когда после ужина вышли в ограду, за воротами стоял газик. Ким сморщил нос.

— Ты опять уезжаешь? — залез головой под ладонь Сергея.

— Служба, брат.

— После работы разве служба бывает?

— В партии, дружище, люди круглые сутки на боевом посту.

— А ты разве в партии? Ты же в комсомоле.

— Партия и комсомол — это единое целое.

— Ну да-а. Ты еще маленький, чтобы в партию.

— Кто это тебе сказал?

— Баба сказала.

— Так и сказала, что маленький?

— Та-ак… Нет, она сказала не маленький, а… молоденький!

Шофер крутнул заводную рукоятку, газик зафыркал, зачихал. Сергей оставил Кима за калиткой, пообещав ему в следующий раз обязательно посвятить вечер выжиганию по дереву.

Ехали молча. Сергей, облокотясь на спинку переднего сиденья, часто мигая, смотрел на мелькавшую ленту дороги. Старался не думать о Кате. Старался думать о работе, о Данилове, о себе. Но все было напрасным — весь мир сошелся на Кате. Вот человек, Аркадий Николаевич! Ему все в жизни ясно, он никогда, наверное, ни в чем не колеблется, не сомневается. Ведь районом руководить — надо же так хорошо жизнь знать, все понимать, за всем успеть. А он говорит, чтобы партийным работником быть, надо не только успевать за жизнью, а впереди своего времени идти… А тут на Катю наткнулся — и уже заблудился, не знаешь, как дальше жить, уже готов и работу бросить, и уехать домой. Слизняк. Говорят, у Данилова в гражданскую войну невесту отбил какой-то белогвардейский офицер, он и то не скис, огромным восстанием руководил и правильно вывел восставших, к общей цели привел, не заплутался.

А тогда ведь было очень просто заплутаться. Да и сейчас вести такой районище — это же надо соображение иметь. А то ведь так можно идти, идти, а потом оглянешься — пардон, товарищи, я вас не в ту сторону завел… А товарищи скажут: тут пардоном не отделаешься, выкладывай партийный билет…

Тут не свалишь на свою невесту, которую кто-то у тебя отбил, — мол, расстроился и поэтому проглядел… Все! Хватит вздыхать! Дело — и только дело! Всех девчонок — побоку.

С Катей теперь — только официально, как с секретарем комсомольской организации, раз уж ее избрали. Даже виду не показывать — будто ничего не случилось.

Аркадий Николаевич решил попутно заехать на воеводинские покосы. Километра три петляли по заросшей колее старого проселка. Наконец, вдали, у березового колка заметили две сенокосилки. Газик, свернув с проселка, запрыгал напрямик по старым кротовым норам. Сергея швыряло из стороны в сторону, подбрасывало вверх — было ощущение, будто он попал на решета соломотряса в огромной молотилке. У ближней сенокосилки газик последний раз подпрыгнул и замер. Аркадий Николаевич неторопливо вышел из машины, по-хозяйски окинул взглядом ровные валки, рослой сочной травы, подошел к склонившимся над косилкой мужчинам, поздоровался, деловито присел на корточки.

Что случилось?

Машинист, отбросив тыльной стороной ладони со лба мокрый чуб, к сердцах плюнул:

Морду набить кузнецу за такую работу! Посмотрите, Аркадий Николаевич, кто же так наклепывает? Полдня не проработал, дергач треснул. Говорил ему еще вчера: какой дурак такие дыры прожигает под болты? Ослабнут гайки. — а дерево сырое, обязательно усохнет— и расщепает все к чортовой матери! Так нет, машет рукой: проду-ужет… Вот и «продужело». Руки чтоб у него поотсыхали, у старого дурака! Век прожил, а ума не нажил. Думает, для колхоза как попало можно…

Сергей заметил в глазax Аркадия Николаевича, смотревшего на чубатого парня, теплый, ласковый блеск. Подсел ближе, сам потрогал разболтавшийся деревянный дергач, убедился: да, сделано небрежно.

Попробуй стянуть проволокой. Может, до вечера продержится.

Машинист сел на дышло, опустил кисти рук. И уже спокойней, деловитей сказал:

Я уж думал, Аркадий Николаевич. Но только ни черта но будет она держать, Такие бешеные обороты, где же проволока удержит…

А ты попробуй, — Данилов поднялся, отряхнул руки. Оно, конечно, другого выхода нет. Только ведь это одна маята будет.

Данилов повернулся к бригадиру.

— У вас что, все косилки так приготовлены, Иван Мефодьевич?

— Да нет, товарищ Данилов. Просто не доглядели с этой. В каждую дыру сам не залезешь, не проверишь.

— Чего ты, Иван, говоришь «не пролезешь», «не залезешь»? Я же при тебе кузнецу говорил, что не выдержит, ты же промолчал. Отвернулся, будто не слышал.

— Больно мне нужно прислушиваться к тебе. Ты всегда чем-нибудь недоволен, тебя не наслушаешься.

— Потому и недоволен, что дуриком все идет… А кузнецу этому не я буду ежели не набью морду! Привык хапужничать, а что касаемо колхозу, то — абы как…

Данилов молча слушал. И когда обе стороны замолкли, суховато сказал бригадиру:

— Чтобы завтра у каждой косилки было не только по два дергача, но и самые необходимые запчасти — не гонять по пустякам машинистов.

— Хорошо, товарищ Данилов. Это мы сделаем.

В машине Аркадий Николаевич слегка повернул голову в сторону Сергея, сказал:

— Привыкаем мы, притупляться начало у нас чутье к новому. Вот этот паренек — хозяином себя чувствует. И мы уже не удивляемся этому. В том и непобедимость большевиков, что они выпустили на волю такую огромную силу, как инициатива народная. Рядовой труженик стал хозяином на земле. — Данилов обернулся всем туловищем к Сергею, потряс перед ним растопыренной ладонью. — Удивляться надо этому!.. А ты вот хлопаешь глазами и понять не можешь, чему, мол, здесь удивляться, да? Тебе кажется, что такое всегда было…