С бухгалтерской дотошностью вникал редактор в колхозную цифирь: переводил тракторы на лошадиные силы, делил на гектары, умножал на урожайность… Вместо привычных текстовых записей теперь цифры, цифры, цифры заполняли страницы его блокнота. И настал день, когда он ясно увидел: люди людьми, председатель хозяйственный, это само собой, а все-таки повышенное и даже чрезмерное внимание районного руководства проглядывало буквально во всем. Сомневаться не приходилось, оно и было одной из главных причин столь резкого подъема колхоза.

Перед отъездом Юрий поговорил и с бывшим председателем этого колхоза Мироном Гавриловичем Пестрецовым. Днем он зашел к нему, больному, домой. Пестрецов давно уже лежал в постели, туберкулез душил его. Гостю он обрадовался.

— Мирон Гаврилович, я пришел к вам посоветоваться, Дело вот какое: мне поручено написать статью и обстоятельную статью — для краевой газеты о вашем колхозе. О том, как из отстающих он вышел в передовые.

Реакция Пестрецова изрядно удивила Юрия.

— Наш колхоз в этом деле не показательный.

— Мне тоже так кажется…

— Вон как! — Пестрецов снова закашлялся. Потом он с любопытством посмотрел на Юрия, словно заново оценивая гостя.

— Вас, кажется, Юрием Михайловичем звать?

— Да, да.

— Так вот, Юрий Михайлович! Я давно уже об этом думаю. Пять лет отсидел почти что за это — за то, что думал…

Бухаринско-троцкистскую группу вспомнил Юрий. Громкий шум вокруг ее разоблачения, вокруг ее вражеских действий, направленных на подрыв колхозной экономики. Что-то он слышал еще в детстве, что-то читал, что-то знал по рассказам. И эхо от всего этого докатилось сейчас до него сквозь годы. Неужели Пестрецов именно из тех, кто выступал против колхозов в период их создания? Кто исподтишка подрывал их потом, за что и был посажен, как враг народа? Однако Юрий представлял их совсем не такими, этих врагов колхозного строя, людей, не желающих перехода российского крестьянства на рельсы коллективизации. В его воображении они должны иметь внешность людей, пойманных с поличным: шныряющий по углам взгляд, вкрадчивая походка и сильные волосатые руки… Нет не походил бывший председатель на этот образ. И Юрий вспомнил красную кривую, которую чертил вместе с колхозным счетоводом, вспомнил, что пока колхозом руководил Пестрецов, колхоз из года в год креп экономически, а сразу же после его ареста показатели резко снизились.

— Пять лет сидел… много передумал. И все-таки не уносить же эти думы в могилу… Слушай, редактор! — Он передохнул. — Хозяина нет на земле — вот что я тебе скажу! Потому и много немощных колхозов. Сидят люди на земле, а не хозяева они на ней. Ты не пугайся, если я скажу, что кулак был умным хозяином — он сеял то, что было ему выгодно. А мы теперь сеем не то, что выгодно колхозу, а то, что прикажут сверху. Не с того конца у нас планируют. Не от земли планы идут, а от бумаги. Надо землю спрашивать, что она способна родить, а не требовать от нее то, что она не может. Ведь, к примеру, корова может родить только телка. Обяжи ее принести жеребенка — хоть разорвись! — не сможет она этого сделать. А от земли хотят все получить, что наверху запланируют. Зачем, скажем, нашему колхозу дают лен? Он сроду здесь не рос. А нас равняют с воеводинскими колхозами. У них леса, влаги много, лен растет. Вот пусть они и выращивают его. Или взять «Светлый путь», Лопатина, к примеру. У него вся земля пойменная, травы хорошие. Надо ему планировать животноводство. А ему наравне с нами дают зерновые. Разве это по-хозяйски?.. У нас сейчас модным стало называть человека хозяином природы, что, дескать, мы не можем ждать от нее милости, а должны вроде того что нахрапом взять ее, как девку. А ведь ежели силой-то возьмешь, любви-то не будет. Попробуй ты, к примеру, не поласкай корову, а еще хуже, ударь перед тем как доить — сколько она тебе молока даст? Половину супротив того, ежели б с лаской обойтись. А у нас: давай! — Пестрецов загорячился, его начал бить кашель. Юрий вскочил, подал кружку воды. Но тот никак не мог вздохнуть. Закрыл рот платком, трясся и синел. Наконец, продохнув, откинулся на подушку. На лбу у него выступил пот.

— Вы не волнуйтесь так сильно, — пролепетал Юрий. — Вы зря волнуетесь…

Пестрецов отдышался, с расстановкой сказал:

— Не волнуйтесь… Как же не волноваться, ежели я жизнь этому отдал… Тот, кто бумажки присылает, ему все равно… уродит в Николаевке или не уродит… а мне не все равно. У меня жизнь тут вся. — Он вытер пот. — Вот это второе, товарищ редактор, — по-моему самое главное, что надо для отстающих колхозов. Ну и третье, — это, конечно, председатель колхоза. Иной трем свиньям пойло не разольет — какой уж из него хозяин.

— За это вас и посадили, Мирон Гаврилович? — не утерпел спросить удивленный Юрий.

— За это. — Кивнул Пестрецов. — Обвинили в Том, что я против социалистического планового ведения хозяйства, за анархию производства. И еще — что я против техники и прогресса.

— А это что значит?

Пестрецов устало улыбнулся, и Юрий пожалел, что спросил его об этом.

— Хотя ладно, я пойду, — заторопился он вдруг. — Вам надо отдохнуть.

— Нет, нет. Сидите. В кои годы поговорить довелось с человеком. Новокшонов Сергей Григорьевич приезжает, но с ним никак не удается поговорить по душам, всегда занят. Оно, конечно, такой районище на плечах, нешто с каждым выберешь время поговорить. Он и так мне помог хорошо— два раза на курорт я ездил. Так что посидите, коль уж вы за этим пришли. Поговорим. Так вот насчет прогресса. Я вот такой пример приведу. Раньше мужики хлеб в снопы вязали. И прежде, чем молотить его, он выстоится на солнце, как говорят сейчас, до кондиции. Зерно затвердеет. Вот это хлеб! А комбайн — что? Кобмайн — машина Хорошая, умный человек ее придумал. Но одного он недодумал, недоучел: зерно-то на корню всегда чуточку недозревшее. Не выстоялось оно, понимаете? Вот как квас, бывает, не достоится — вкус вроде бы тот, а ядрености нет. Так и хлеб из-под комбайна. Качество зерна не то, поэтому и мука из него не та и хлеб выпекается не тот, хуже. Вот бы придумали, чтоб прежде, чем молотить, — дать бы выстояться хлебу, чтобы он силу набрал — тогда этому комбайну цены бы не было… А вообще-то, если уж до конца быть откровенным, если уж по большому счету говорить, то колхоз, сама идея коллективного хозяйства — пустая затея. Это в принципе. Не может быть человек хозяином на чужой земле, в чужом хлеву. Не мое, так оно и есть не мое — чужое! Хоть ты сверху, хоть ты снизу планируй… Был у меня товарищ. Много лет по молодости еще дружили. Фамилия его тебе ничего не скажет. Словом, хороший мужик. До революции еще выписывал разные агрономические журналы. Читал. Богато жил. Все у него было. Нои работал! Так вот он до коллективизации с сыновьями, и снохами своими выращивал столько хлеба — без тракторов и без комбайнов! — что наш колхоз, весь колхоз до сих пор не может его превзойти! До сих пор!.. Понял?

— Вот и надо было его председателем избирать сразу, Тогда ещё. Он бы и держал колхоз на таком-уровне.

— Не-ет. Он в колхоз не пошел. Не верил он в будущее наших колхозов. С самого начала не верил. Кульгузкин тогда приказал — а он тогда силу имел огромадную! — так вот он тогда приказал посадить его посреди площади на табурет и велел всему селу проходить мимо и… плевать на него.

— Как «плевать»? — не понял Юра. — Фигурально, что ль?

— Почему фигурально? Каждый подходил к нему и плевал ему в лицо.

— Да вы что-о!? — изумился Колыгин. — Разве можно такое над человеком?

Пестрецов твердо сказал — как кувалдой забил:

— Можно! При советской власти оказывается все можно… Я убедился в этом не только на коллективизации. Я уже никого и ничего не боюсь. Ноне-завтра я умру. Мне бояться уже нечего… Издевалась советская власть над мужиком! И в коллективизацию и в тридцать седьмом! Ох как издевалась! Так, должно, Мамай не измывался над нашим человеком, как свои кульгузкины, переверзевы, мурашкины и всякие там сладкие…