Доктрине Монро суждено было стать прочной силой в формировании общественного мнения и внешней политики США. Сто лет спустя, в 1923 году, Мэри Бейкер Эдди говорила от имени миллионов американцев, заявляя: «Я строго верю в доктрину Монро, в нашу Конституцию и в законы Бога». Влияние доктрины ощущалось вплоть до Кубинского ракетного кризиса 1962 года, хотя к тому времени политика отказа от вмешательства США в дела Европы была отменена. Доктрина всегда оставалась чисто односторонним политическим заявлением, никогда не признаваемым в международном праве. Латиноамериканские страны, которые она призвана защищать, возмущались её презумпцией гегемонии США, особенно в те годы, когда «королларий Теодора Рузвельта» к доктрине Монро утверждал право на военную интервенцию в Латинской Америке. В двадцатом веке многосторонние панамериканские соглашения постепенно заняли место доктрины Монро и привели к созданию Организации американских государств. Но никто не сомневается, что Соединенные Штаты по-прежнему рассматривают Западное полушарие как свою особую сферу влияния, независимо от того, упоминается ли доктрина Монро при её отстаивании или нет.[274]

Слово «национализм» вошло в обиход только в 1830-х годах, но отношение к нему появилось раньше, чем его название. Банк Мэдисона, стремление Монро к однопартийному правительству, вторжение Джексона во Флориду, напористая дипломатия Адамса: Все они в той или иной форме демонстрировали американский национализм, характерный для периода сразу после войны 1812 года. Эта государственная политика совпадала с празднованием таких национальных праздников, как президентские инаугурации или Четвертое июля. Но для того чтобы национальное единство приобрело не чисто идеологический, а осязаемый смысл, необходимо было, чтобы страна стала гораздо более интегрированной в экономическом плане.

Удивительно, но одно из важнейших достижений национальной экономической интеграции появилось не благодаря усилиям правительства страны, не благодаря усилиям частного предпринимательства, а по инициативе одного штата. Этим штатом был Нью-Йорк, а его проектом — канал Эри.

Канал Эри протянулся от Олбани на реке Гудзон до Буффало на озере Эри. Вето, наложенное в начале 1817 года на законопроект о бонусах, развеяло все надежды на то, что Конгресс сможет внести свой вклад в строительство канала; некоторые цинично полагали, что конституционные угрызения Мэдисона против законопроекта могли быть вызваны нежеланием помогать Нью-Йорку в его экономическом соперничестве с Вирджинией. После вето Мэдисона законодательное собрание Нью-Йорка разработало собственный пакет финансирования канала. Планировщики воспользовались проходом через Аппалачи, открытым за много веков до этого ирокезами, которые сделали его торговым путем. Канал стал воплощением мечты губернатора Нью-Йорка ДеВитта Клинтона, бывшего мэра Нью-Йорка и поклонника ирокезов, который называл их «римлянами западного мира». Противники называли канал «большой канавой Клинтона», а Томасу Джефферсону он показался «безумием». Коалиция федералистских и республиканских деловых кругов поддержала это начинание. Рабочие Нью-Йорка, организованные через Таммани-холл, опасались, что это приведет к повышению налогов, и выступали против. Мартин Ван Бюрен, заклятый соперник Клинтона в Республиканской партии Нью-Йорка, боролся против канала до последней минуты; когда в апреле 1817 года его принятие было гарантировано, он переметнулся на другую сторону. За такую ловкость рук Ван Бурен получил прозвище «Маленький фокусник». Как только канал заработал, он стал пользоваться огромной популярностью в штате.[275]

ДеВитт Клинтон назвал канал Эри «работой, более грандиозной, более величественной и более полезной, чем та, что до сих пор была достигнута человеческой расой». Ему можно простить излишнее риторическое рвение; большинство современников считали канал необычайным триумфом человеческого искусства над природой. Протяженность завершённого канала составила 363 мили (самый длинный предыдущий американский канал простирался на 26 миль); рабочие прорыли его шириной сорок футов и глубиной четыре фута, с восемнадцатью акведуками и восемьюдесятью тремя шлюзами для преодоления перепадов высот общей высотой 675 футов.[276] Использование озера Онтарио на части пути было бы дешевле, но проектировщики опасались, что этот маршрут не будет безопасен в военном отношении в случае новой войны США с Британией. Кроме того, когда суда попадали в озеро Онтарио, у них могло возникнуть искушение следовать по реке Святого Лаврентия в Монреаль, а не по Гудзону в Нью-Йорк. Таким образом, маршрут канала отражал как политику его проектировщиков, так и их технологию. Для поколения, которое его построило и пользовалось его плодами, канал стал примером «второго творения», когда человеческая изобретательность усовершенствовала первоначальное божественное творение и реализовала его потенциал для улучшения жизни людей. То, что создал человек, косвенно стало тем, что создал Бог.[277]

Работа началась в Риме, штат Нью-Йорк, на рассвете четвертого июля 1817 года. Дата была выбрана не случайно: Создатели канала рассматривали экономическое развитие как выполнение обещания Американской революции. Поскольку в Соединенных Штатах не было надлежащей инженерной подготовки, инженеры и подрядчики учились на ходу. Сначала они прорыли ровный центральный участок протяженностью девяносто четыре мили. Когда пришло время строить более сложные восточный и западный терминалы, доходы от платы за проезд по завершённым участкам уже с лихвой покрывали проценты по облигационному долгу, который взяло на себя государство. Контракты заключались с местными строителями, иногда на строительство лишь части мили, чтобы дать возможность многим мелким предпринимателям принять участие в строительстве. Примерно три четверти из девяти тысяч рабочих были жителями верхнего штата Нью-Йорка, коренными американцами голландского или янки происхождения, возможно, лишними работниками из сельскохозяйственного сектора, чьи сестры отправлялись на текстильные фабрики. Остальные были в основном ирландскими иммигрантами, как и почти все копатели каналов в течение жизни одного поколения. (12 июля 1824 года в Локпорте вспыхнули беспорядки между враждующими толпами католических и протестантских ирландских рабочих).[278]

Канал Эри стал первым шагом в транспортной революции, которая превратила совокупность местных экономик в общенациональную рыночную экономику. Уже через несколько лет по каналу ежегодно перевозилось товаров на 15 миллионов долларов, что вдвое больше, чем по Миссисипи в Новый Орлеан.[279] Пшеничная мука со Среднего Запада хранилась в Нью-Йорке вместе с хлопком, который город получал с Юга благодаря своему господству в прибрежной торговле; затем и то и другое можно было экспортировать через Атлантику. Нью-йоркские купцы стали покупать пшеницу и хлопок у своих производителей, прежде чем отправить их на нью-йоркские склады. Вскоре купцы научились покупать урожай ещё до того, как он был выращен, то есть, они выдавали крестьянину деньги под залог его урожая. Таким образом, власть города на торговых рынках способствовала его развитию как финансового центра.