Спустя примерно вечность в абсолютной тишине, темноте и беспросветности на горизонте прорезалась серая полоса светлеющего неба. А потом в лесу тихо и переливчато запела птица. Одна. Йеруш понятия не имел, какая, но было в её трелях что-то настолько искреннее, простое, жизнеутверждающее, что окостеневший кокон из Йеруша Найло вздрогнул. Что-то слабо хрупнуло в заледеневшей груди.

Небо наливалось светом — сначала это была едва заметная тёмно-серая полоса, потом она посветлела и расширилась, ушла в бело-голубой оттенок, а к одинокому птичьему голосу присоединился второй. Йеруш поднял голову и стал недоверчиво рассматривать светлеющее, наливаемое красками небо. Бледно-голубой ушёл в бело-серость и едва заметную зелень, под ним протянулся серо-жёлтый, быстро разошёлся вширь и заоранжевел. Звонко засвистела третья птица, и Йеруш с удивлением понял, что голоса в его голове молчат, а он сам ощущает себя уже чуточку менее окостеневшим и самую капельку способным чувствовать нечто кроме холода и безысходности.

Позади и справа, где высилась сумрачная громада городской стены и наглухо запертых чёрных ворот, что-то скрипнуло и потом сухо стукнуло, но Йеруш не осознал этого звука. Он смотрел на восток, на оживающее светом небо. По нижней кромке прорезалась золотисто-сияющая полоса. Она выталкивала сумрачную ночную безысходность с возрождённого утреннего неба, и безысходность бежала на запад сужающейся чёрной полосой, пока не пропала вовсе. Небо сделалось серо-бежево-рыжим, и уже десятки птичьих голосов летели в это небо — трели, свист, щёлканье, переливы сливались в звонкий, юный, торжествующий гимн нового утра, которое всегда приходит в свой черёд, когда заканчивается время непроглядного ледяного мрака.

Птичьи голоса и золотистая полоска на горизонте как будто впрыснули живую воду в тело Йеруша. Тоска, апатия, мысли о своей беспомощности и полнейшей зряшности существования казались теперь такими мелкими и недостойными того, чтобы тратить на них своё время и чувства, что Йерушу сделалось почти стыдно за них. Он смотрел на золотую полоску в небе, слушал птичий гимн и ясно понимал, что едва ли в его жизни происходило нечто более простое и животворящее, чем этот нежданный рассвет.

Йеруш расправил плечи, легко и радостно поднялся на ноги навстречу солнцу и только тогда осознал, что улыбается ему. Ведь это самая естественная вещь на свете — улыбаться навстречу солнцу нового дня, которое неостановимо и легко поднимает себя из пучин загоризонточного мрака.

Шаги за спиной он услышал в тот миг, когда птичьи голоса умолкли на долю мгновения. Услышал и улыбнулся ещё шире, задрал подбородок, а над горизонтом возник яркий до невозможности солнечный бок, золотисто-белый, ехидный и неугомоняемый.

Потом птичьи голоса грянули с новой силой, а Йеруш обернулся к тому, кто прихрустел шагами от городских ворот и встал за его плечом.

Совсем как тогда, в Старом Лесу, но ещё более вовремя. Как нельзя более.

Глаза дракона были такими же сияюще-ехидными, как золотистый солнечный свет. Как и в тот день, на поясе Илидора висел меч, а на плечах теперь болталась не котомка, а большой Йерушев рюкзак. Илидор держался за лямки обеими руками, и Йеруш хорошо видел свежесбитые костяшки его пальцев.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись, весело и легко, как могут смеяться только люди, сотворившие совершенно дурацкую, необязательную, замечательную дичь. Смеялись и смеялись, вдруг сделавшись совершено, безоглядно довольными собой, друг другом и всем миром, этой новой встречей, её похожестью на другую встречу и новому дню, и мелкости прежних неудачностей.

Со стен на них с непроницаемыми лицами смотрели городские стражие.

В голове и на языке Йеруша толкались десятки вопросов, которые стоило задать дракону: сильно ли досталось Тархиму, уцелел ли городской склад, не нужно ли бежать подальше от города очень быстро, расстроился ли уходу Илидора хозяин харчевни и… Йеруш не мог ни о чём спросить, потому что смеялся.

Подумать только: вот совсем недавно ему казалось, что жизнь закончилась. И что на него нашло?

Отсмеявшись, эльф шагнул к дракону и потыкал пальцем сначала его, а потом свой вновь обретённый рюкзак. Йерушу снова хотелось убедиться, что они настоящие. И, убедившись, Найло обеими руками вдруг схватился за плечи дракона, впился взглядом в его шкодные, тёплые и согревающие глаза, задал единственный вопрос, в котором был смысл прямо сейчас:

— Куда дальше?

Йеруш почему-то не сомневался, что у дракона есть ответ, а также не сомневался, что сейчас им нужно не в Сварью, куда вроде бы двинулся Фурлон Гамер. Несмотря на нещадно утекающее время, несмотря на то, что стоит догнать этого мага, пока его не понесло куда-нибудь ещё, Йеруш был абсолютно уверен: сейчас им с драконом нужно в иное место. И дракон точно знает, куда именно.

— На побережье, — сказал Илидор. — Западный край южного клина.

— Дней за десять дошагаем? — вспоминая карту, прикинул Йеруш.

Дракон, чуть склонив голову, смотрел, как солнце отлепляется пузом от горизонта, взбирается выше в небо. Слушал птичий гомон, слушал что-то в себе.

— Можем пролететь часть пути, если хочешь побыстрей убраться отсюда.

Первой мыслью Йеруша было: «Но я ненавижу летать!», второй — «Так ведь стражие увидят!», третьей — «Ой, да не шпынялось бы всё оно ржавой бзырей?».

В то рассветное утро что-то случилось близ города Лиски с солнцем, ветром и временем. Кто говорил, время остановилось, а кто говорил — растянулось до самого горизонта, а ещё уверяли, будто сразу после рассвета ещё одно маленькое яркое солнце вспыхнуло за воротами прямо над землёй — но всё это были лишь слухи, а что произошло на самом деле, толком не знал никто. Кроме стражих, которые стояли тем утром в дозоре на стене у юго-восточных врат.

Те привратные стражие несли заведомую чушь про человека, который вышел за ворота, а потом взял да превратился в золотого дракона и в виде дракона улетел на юго-запад, играя с ветром, переливаясь в солнечных лучах и распевая песню, а на спине у него сидел другой человек и тоже что-то горланил.

Разумеется, ни одному слову привратных стражей никто не поверил.

Портовый город Гребло нервировал Илидора, чем-то неуловимо напоминая о трудном детстве в драконьей тюрьме. Была в нём эдакая глубинная зловещинка, нависающая сумрачно над головой…

А может, просто такая случилась сегодня погода. Мерзкая и хмарная, в воздухе висела мокрая взвесь, а в давно не кормленном животе от этого что-то сжималось.

Весь город, можно сказать, целиком состоял из припортового района, населённого ремонтниками, докерами, лямочниками, пьяницами, шлюхами, крысами и кошками. Между неровными рядами подслеповатых домишек, среди запахов дёгтя и нечистот барражировали пьяненькие, но страшно лихие с виду мужики в широкополых шляпах, коротких куртках и сапогах с отворотами.

— Ты замечал когда-нибудь, насколько контекст ситуации влияет на её восприятие? — спросил вдруг Найло.

Дракон покосился на эльфа, потом обернулся — поблизости никого не было, так что, видимо, Йеруш разговаривал именно с ним.

— Я имею в виду, что одно дело — когда вокруг просто забулдыги, а другое дело — когда это морские разбойники, ненадолго сошедшие на берег.

— Обязательно разбойники? — усомнился Илидор. — На всех этих пьянчуг в морях разбоя не напасёшься.

— Это да, — неожиданно согласился Йеруш. — Наверняка большинство — бессмысленно пропадающие люди. А где найти тех, которые пропадают осмысленно, а? Осмысленно, задорно, с огоньком?

Илидор дёрнул плечом и не ответил, да Найло ответа и не ждал.

Хорошая новость заключалась в том, что Хардред Торопыга устроил свою потайку в таком месте, до которого едва ли кто-нибудь добрался за минувшие годы. Плохая новость была оборотной стороной хорошей: потайку гном оставил в бухте Треклятого Урочища, в гиблом месте, где, по легенде, рыщет корабль-призрак, капитан которого жаждет заполучить себе новый, настоящий корабль.