Без большого удивления Илидор обнаружил, что ему не хочется ни пререкаться, ни плевать против ветра по своему обыкновению, ни задорно щупать за пузико новую опасность. С самого начала не хочется. С того момента, как он услышал, что котули нашли саррахейник.

— То есть пусть эти твари дальше отъедают руки детям? — пробормотал дракон, задавая вопрос скорее себе, чем Кьелле.

И ответил себе, что вот ещё. Нет, разумеется.

Кьелла покачала головой. Сегодня она была удивительно не-неприятна.

— Храм хочет сорвать флюгер, что лишь указывает направление ветра? Я не дам. Это мой флюгер, не Храму тянуть к нему ручонки. Они снова заигрались.

— Что ещё за «снова»?

— Как в прошлый раз, когда народы леса и жрецы бились в Башне. Не похоже, чтобы с тех пор Храм изменился. Всё, — она нетерпеливо махнула рукой. — Кыш отсюда. Я не дам тебе ломать мои флюгеры.

Дракон мог бы сказать, что Кьелла не выглядит особенно уверенной. Мог бы ткнуть мечом ближайшего саррахи и посмотреть, что сделает Кьелла. В конце концов, это он утопил в трясиннике её статую, и она ничем ему не помешала — помнится, полунников это страшно потрясло. Не похоже, что эта дикая женщина может хоть чем-то воспрепятствовать дракону.

Впрочем, она и не угрожала лично ему — она угрожала тем, кто дорог Илидору. И дракон точно знал, что не станет проверять, способна ли Кьелла ткнуть мечом Йеруша или Фодель.

***

— Не могу сказать, что наш друг Илидор особенно стремится выжигать тьму и мрак, — изрёк Кастьон, с очень озабоченным выражением лица разглядывая свои ладони.

— А кто вырезает грызляков и хрущей на нашем пути, ты, что ли? — весело удивился один из жречат и тут же потух под укоризненными взглядами старших.

— Полагаю, грызляки и хрущи даже не считаются добычей для такого славного воина, который сумел пройти по гномским подземьям, — вкрадчиво промурлыкал Кастьон. — Полагаю, никакие опасности Старого Леса не идут в сравнение с угрозой подземий, ведь вы согласитесь, что мы идём по Старому Лесу хоть и трудно, но неуклонно, а идти по подземьям мы не смогли бы никак. Но отчего-то наш добрый друг Илидор не стремится с одинаковой отдачей изничтожать все опасности, которые становятся препятствием на пути света в дебрах старолесья.

Жрецы и жрицы загудели. В основном неодобрительно. Рохильда сложила руки на груди с видом «Ну а я что говорю?».

— Кроме того, мы не чувствуем себя защищёнными, — развёл руками Кастьон. — Постоянно кто-нибудь заболевает от неведомой заразы или калечится, или пропадает бесследно. Мы потеряли восьмерых после того, как ушли из прайда! И с каких это пор храмовники сами определяют, какая опасность стоит сражения, а какая – небрежения?

Многие тут же согласились, что всё это верно, но многие принялись насмешничать над Кастьоном.

— Может, тебе стоит тоже встать в дозор? — Звонко выкрикнула одна из молоденьких жричек.

— Пока что ты отважен только языком молоть! — Поддержал Ошель — этот суровый жрец сам иногда охотится на всякую погань. — Я сколько раз предлагал объединиться с дубинами в руках против всяческой погани — и чего?

— Притом гадости ты говоришь у храмовника за спиной, — дребезжаще донеслось из группки стариков. — Ему-то в лицо ничего не скажешь!

— А чего с ним обсуждать? — Подала голос Рохильда, прежде чем сам Кастьон нашёлся с ответом. — Драконище — тварь, и весь сказ! Какой толк говорить с ним разговоры, чего поменяется от этого, ну?

Очередная свара пухла-катилась по лагерю. Золотой дракон бродил поодаль, слушал её отголоски и думал — и как это так получается: поначалу от тебя с восторгом принимают помощь, но вскоре начинают ожидать её как чего-то абсолютно естественного, а вскоре – грозно требовать? А потом вдруг оказывается, что помощь, которую только что принимали с восторгом, сделалась мала, бледна, недостаточна. И сам ты уже какой-то не очень-то правильный, раз намерен самостоятельно чего-то там решать, а не просто делать то, чего от тебя ожидают.

Конечно, не все так считают. Ясно дело, не все. Ясное дело, это не значит, что дракон снова ничей. Но всё-таки он куда больше ничей, чем ему казалось поначалу, совсем ещё недавно, на вырубке.

Короткое благодушное безвременье закончилось, словно приснилось. А может, и правда приснилось.

Вскоре после полудня, обойдя охранников храмового лагеря, как пустое место, среди шатров возникли трое шикшей и направились прямиком к Юльдре.

Ещё трое шикшей пытались войти в лагерь с другой стороны, но буквально увязли в хорошечках, что основательно умножило поднявшийся переполох и сильно смазало непринуждённость явления незваных гостей.

Хорошечки, в обычное время мирные, безобидные и бесполезные существа вроде кроликов, при виде незваных гостей впали в боевое безумие: бросались на шикшей, выстреливали в них своими жгутиками, вплетали их, гибкие и неразрываемые, между шикшинских лоз. Шикши пытались срывать с себя наглую мелочь, но стоило им протянуть руку или размахнуться ногой — как рука или нога тоже оказывались скованы жгутиками хорошечек. В конце концов все трое шикшей оказались растянуты на хорошечковых лозах, как гигантские уродливые мухи в паутине мелких паучат. Увитые жгутиками, поневоле застывшие, дико вращающие глазами, они походили на диковинные изгороди, пленённые ползучим горошком.

Двое шикшей при этом издавали истошный треск и негодующее щёлканье. Третий, иссохший, коричневокорый, стоял молча и сумрачно обозревал собственное тело, пронизанное нахальными чужими отростками.

К месту стычки трусил вперевалку Мажиний, за ним следовала Рохильда. Оба были бледны, Мажиний мимовольно втягивал голову в плечи, а бой-жрица шагала, сложив руки на груди, и громко приговаривала, объясняя как бы себе, но окружающим:

— Нет, ну а как они хотели? Не в своём праве. Не на своей земле, на чужой, их тута могли вообще пожечь с перепугу. Не нароком, конечным делом. Нет. С перепугу.

Трое шикшей, вошедших в лагерь первыми, что-то негромко и требовательно нащёлкивали Юльдре. Тот слушал с очень невозмутимым, отстранённо-благостным видом. Только желваки так и гуляли на его впалых щеках. Только глаза бегали от одного жреца к другому — все они сбежались на тот край лагеря, где Мажиний распутывает жгутики хорошечек и шикшинские лозы. Никто не смотрит на Юльдру и его нежданных гостей.

Никто, кроме единственной жрицы с рыжими встопорщенными волосами и свёртком на руках, который она держит на локте, как младенца, и есть что-то неправильное в этом свёртке.

Юльдра едва заметно сжал губы. Лучше бы на него смотрели сейчас все остальные жрецы, чем одна Асаль.

Мажиний наконец распутал жгутики хорошечек и теперь стоял перед шикши с полувиноватым-полувызывающим видом. Старший шикшин негромко скрежетнул и вместе со своими двумя приятелями направился к храмовым шатрам.

— Не посмеют, — без уверенности произнесла Рохильда, глядя в шикшинские спины, и взяла на руки самую маленькую хорошечку.

— Пока что не посмеют, — согласился Мажиний.

Он тоже неотрывно смотрел вслед шикшам и поглаживал по лепесткам суетящихся вокруг него хорошечек-подростков. Они были очень горды своей выходкой и требовали от вожака немедленного, всемерного одобрения. Рохильда взяла на руки ещё нескольких малышей. Зыркнула сумрачно на шикшей.

И Мажиний, и Рохильда знали без всякого грозно-прощального шикшинского скрежетания: эти плетёные твари больше не потерпят появления хорошечек не то что на своей земле, а даже на ничейной.

Шикши и полунники давно спали и видели, как бы убедить остальных старолесцев признать хорошечек разумными существами — разумными и, конечно, вредоносными, что дало бы возможность уничтожить ферму Мажиния и истребить «вредоносных» — всех, до последнего. Что поделать, если малыши-хорошечки будили в некоторых лесных народцах глубинные страхи, не поддающиеся пояснению, и ужас за сохранность собственных тел.