Юльдра понимал, что не может помочь Цостаму. Понимал, что в этом нет его вины. Повторял и повторял себе, что даже эльфский маг умирения не сумел бы зарастить рану Цостама, куда уж ему, Юльдре — ведь он не эльф и не маг умирения. Он лишь чувствует вокруг себя живительную энергию мира, как мягкую перину, и хочет показать её другим.

Люди почти никогда не умеют взаимодействовать с магическими потоками. Людям не хватает для этого дисциплины ума — так говорил эльфскй маг умирения, который и сам бы не смог исцелить раны Цостама.

Цостам умирал. А верховный жрец старолесского Храма снова и снова пытался поймать его ускользающее сознание, потому что невозможно было просто сидеть рядом и не делать совсем ничего.

***

Лекарки не было очень-очень долго. Юльдра не мог уйти из шатра, оставить Цостама, но не мог и оставаться здесь дальше, сознавая свою беспомощность и злясь на неё, вдыхая тяжёлые запахи, моргая воспалёнными глазами в полумрак. Позвать кого-нибудь, передоверить это угнетающее бдение… Нет, нельзя. Никому не нужно видеть Цостама. Никому не нужно задаваться вопросом, что с ним случилось, насколько опасна идея идти вглубь леса и сколько разумности в стремлении Юльдры возродить старолесский храм.

Снаружи послышалось тихое пощёлкивание, в котором при должной практике можно было опознать слова. Юльдра зажмурился и сильно-сильно прижал пальцы к вискам. Шумно выдохнул раз, другой. Пощёлкивание повторилось. Вкрадчивое, вопрощающее.

Верховный жрец сделал ещё один глубокий вдох и долгий выдох. Посмотрел на Цостама — тот был без сознания. Юльдра сжал в нитку губы, поднялся и вышел из шатра.

Едва различимые в густом подлеске, его поджидали трое шикшей и зверь, похожий на волка, сплошь светло-серый, кроме довольно крупного тёмного пятна на щеке. Глаза у волка были человеческие.

***

Когда лекарка вернулась с корзиной целебных растений, шатёр встретил её поднятым пологом и полной пустотой, и лицо доброй жрицы враз обмякло, постарело, словно бы стекло немного книзу, складываясь в скорбную маску. Она поставила наземь корзину с целебными травами, отёрла лоб чуть дрожащей рукой.

От большого шатра к ней уже шагал Юльдра, как всегда невозмутимый, уверенный, успокаивающий, и скорбная мина лекарки немного разгладилась.

— Я не сумел излечить его раны, — со сдержанной печалью проговорил верховный жрец. — Но я позаботился о теле нашего бедного Цостама, не тревожа других жрецов.

Лекарка грустно кивнула и покосилась туда, где за рядами кряжичей росли, неразличимые с вырубки, несколько плотоядных деревьев. Она была рада, что Юльдра в своей бесконечной доброте избавил её тяжкой задачи хоронить бедного Цостама, сына Менаты. Его смерть была очень-очень грустным событием, хотя лекарка с самого начала знала, что именно так всё и закончится. Стоило ей лишь увидеть рану Цостама, как она сказала верховному жрецу: тут уж ничего нельзя поделать, и даже в городской лекарне крупного города вроде Декстрина едва ли кто-нибудь сумел бы исцелить нашего несчастного собрата.

— Держаться Храма — сейчас единственный способ попасть в глубину леса, ты понимаешь, в самую глубину, — говорил Найло, собирая свои пробирки с держателей. — Но в день толковища я хочу находиться подальше от Юльдры. Так что мы с тобой дойдём со жрецами до поселения волокуш и отпочкуемся, а может, отпочкуемся ещё раньше — хотя сомневаюсь, у котулей как-то всё-таки маловато мозгов, чтобы я стал полагаться на них в таком сложном деле, а кто ещё может нам помочь найти источник живой воды, ну кто? Должно быть какое-то знаковое место, какое-то очень-очень важное! Мне просто нужно понять, какое именно!

Йеруш прижал к животу несколько пробирок и двинулся к палатке. Илидор пошёл за ним. Он едва слушал, что там говорит Найло, — куда интересней были все эти штуки в его пробирках и коробочках, в шкатулках и склянках. С утра, едва ли не силой отбив Илидора от жрецов, желавших снова и снова слушать, как дракон перебил грызляков, и желавших снова и снова посмеяться над тем, как Илидор набросился на котуля Ыкки, — Йеруш заставил Илидора пообещать, что отныне тот будет ночевать либо в палатке Йеруша, либо в одном из шатров Храма. Илидор обещал. По обрывкам фраз, брошенных жрецами, он понял, что легко отделался, переночевав в лесу — и тут же страстно возжелал узнать, какие ещё опасности таит в себе это безумно восхитительное место. Но сейчас дракону не хотелось показывать свой интерес к лесу ни жрецам, ни Найло.

Интерес к опасности вызовет вопросы, а Илидор не хотел и не собирался объяснять, что опасности предпочтительнее бледно-розового тумана, который то и дело заползает дракону в голову. Преодолевая опасности, он чувствует своё право быть живым. Дышать. Не стыдясь, что это он, золотой дракон, а не какое-то другое существо, расходует воздух. Раз за разом отвечая на вопрос, зачем было нужно, чтобы в подземьях выжил он, а не другие.

Остаток утра Найло показывал Илидору всякие интересные вещицы — отчасти чтобы развлечь дракона, отчасти потому, что Йерушу горело поделиться своими наблюдениями и планами. Он демонстрировал сыпучую воду — белые крупинки, жмущиеся под притёртой крышкой маленького пузырька, и долго рассказывал, как ухитрился получить такую воду, и почему сухая вода всё равно остаётся водой. Показывал бесчисленные пробирки и банки с обитателями разных водоёмов: жуками-водомерками, лягушачьей икрой, крошечными водорослями, червячками и улитками. Демонстрировал грязную, мутную, цветную, слоистую воду в банках и, едва не плюясь от воодушевления, неумолчно тараторил о разных способах её анализа.

Илидор мало что понял, кроме того, что разные живые существа в разных водах — один из способов определить её состав, и что Йеруш постоянно помещает червячков, икринки и водоросли из одних пузырьков в другие пузырьки. И «по тому, сдохнут они там или нет и как быстро сдохнут, легко определить состав воды, особенно при высоких концентрациях эссенциальных элементов». Из всего этого дракон сделал вывод, что ну его в кочергу — уродиться водяным червячком и попасть под руку учёному-гидрологу.

— Только вот что, вот что, дракон, — забеспокоился вдруг Йеруш, подобрался, засверкал глазами, — ты не вздумай прикипеть к Храму, пока мы ходим с ним вместе! А то Храм выглядит таким тёплым, таким успокоительным со всей его дружбой и вот этими утю-тю! Не вздумай его полюбить, он тут же влезет тебе на шею и начнёт соваться во всё, что его не касается! Ты же понимаешь, насколько удобно, когда ты не один-из-кого-то, а просто один, сам по себе, ничей?

— Неужели, — холодно ответил Илидор и обернулся — ровно настолько, чтобы видеть Найло краем глаза.

— Ну да же! — Йеруш досадливо хлопнул себя по ляжкам, голос его взвился и вдруг зазвенел: — Только стань частью чего-то — оно тут же тебя подомнёт, пригладит, растворит в себе! Навяжет тебе свою жизнь и не даст жить твою! Ах да-а, тебе же просто не с чем сравнивать, ты же просто всю жизнь такой весь трагичный ничейный дракончик! А хочешь знать, как бывает иначе? Хочешь знать? Нет! Нихрена ты этого знать не хочешь, Илидор! И не вздумай это узнавать! Не вздумай прикипать к Храму и вилять ему хвостиком — Храм тебя сожрёт, если ты это сделаешь, сожрёт!

Йеруша затрясло, словно от холода или в приступе лихорадки, вид у эльфа сделался безумный: глаза широко распахнуты и смотрят в одну точку, на щеках медленно появляются вперемешку красные и белые пятна, рот приоткрыт, из него силится вырваться звук, но спазмы грудины рождают только частые клокочущие выдохи.

— Найло! — Илидор подался к нему. — Найло, тебе хорошо или плохо?

Выдохи стали мощнее, углы рта эльфа уехали по лицу немного наверх, и дракон с облегчением понял, что Йеруш смеётся.

— Поверь мне, — с трудом выдохнул он, сгибаясь от кашля-смеха, — поверь мне, иногда куда приятней… вообще не иметь рядом никого, кому есть дело до тебя… и не знать… не знать, что ты такое, чем…