— Я хочу домой, — прошептала девочка, глотая слёзы.

Она сидела на лежанке, сжавшись в маленький клубочек боли, и баюкала здоровой левой рукой свежеперевязанную культю правой.

Саррахи.

Даже грызляки теперь казались не такими уж гнусными порождениями мрака, хотя нескольких жрецов, кому под кожу вбурились грызляки, пришлось оставить на попечение целителей в людских селеньях.

Но саррахи! Эти звери-насекомые заживо отъедали ребёнку руку, пока встревоженные жрецы и котули бегали по лесу в поисках места, откуда разносятся крики.

Теперь девочка баюкает воспалённую культю, шепчет «Я хочу домой», а верховный жрец Юльдра может только сидеть рядом и чувствовать себя бесконечно беспомощным. Обладающим магической силой, редчайшим для человека даром — но беспомощным.

Котуль Букка сказал: если бы саррахи было больше, они бы набросились и на взрослых. Видимо, саррахейник далеко, добавил мрачно Букка, а это были просто разведчики. В спокойные времена, пояснила Тай, саррахи-разведчика ты не заметишь, даже если пройдёшь так близко, что мог бы его коснуться. И даже большие группы, рыскающие подле саррахейника, избегают встреч с кем-то столь крупным, вроде человека, пусть даже маленького. Но, видимо, есть доля правды в словах встревоженных грибойцев: приходят неспокойные времена. А в неспокойные времена хорошо бы не попадаться на глаза запасливым и умным саррахи. В любом случае, стоит убраться отсюда как можно скорее — тела трёх убитых тварей скормили плотоядным деревьям, но остальные сбежали, и неизвестно, чем это обернётся в землях грибойцев.

В воздухе клубятся запахи настоя спиртянки, крови, горячечного бреда. Два других жреца лежат недвижимо, с тряпиц у них на лбах стекают капли настоя, змеятся по вискам, теряются в волосах. Ещё один раненый постанывает и тяжело дышит, замотанный длинными побуревшими от крови бинтами, словно кукла — лоб, подбородок, кисти рук, грудь… На немногочисленных участках лица и тела, не скрытых бинтами, виднеются ссадины, царапины, счёсанная кожа. Человека будто тёрли на гигантской тёрке, а потом умаялись и бросили.

— Я хочу домой, — шептала девочка.

Ей было восемь или девять лет. Одна из сирот, которых подарили Храму жители людских селений между Такароном и старолесьем. Одна из бесчисленного множества никому не нужных детей. Сколько их таких принял, вырастил, обогрел Храм Солнца? Пристроил подмастерьями в человеческих и эльфских городах или оставил при себе, если дети желали следовать по пути отца-солнца? Сколько нынешних жрецов сейчас носят единственное имя, собственное, без родового? Даже вот старший жрец Язатон…

Юльдра погладил девочку по голове. Волосы у неё были мягкие, тонкие и спутанные, в них запуталось несколько сухих листов и кусочков дубовой коры. Юльдра хотел бы дать девочке немного той силы, что бурлит вокруг — собственных сил маленького испуганного ребёнка явно недостаточно, чтобы справиться с болью и ужасом. Девочку трясло, она то и дело смотрела на полог лекарского шатра, точно ожидая, что сейчас он распахнётся и впустит целые полчища саррахи.

Но Юльдра не может дать ребёнку ни ту силу, которая бурлит вокруг, которой постоянно и так легко напитывается он сам.

До чего же это невыносимо и несправедливо — касаться того, что может помочь страдающему человеку, и не быть способным просто дать ему это.

— Наш друг Илидор уничтожит это зло.

Вот единственное, что может сделать верховный жрец для ребёнка, терзаемого болью и страхом. Сказать ему, что зло будет наказано.

Этого мало. Ничтожно мало.

Лекарский шатёр — зияющая болючая рана на лице храмового лагеря. Юльдра не может исцелить эту рану и не способен делать вид, будто забыл о её существовании.

Когда король гномов выставил Храм из подземного города Гимбла, когда Юльдра готовил своих жрецов к путешествию в старолесье — разве мог он подумать, что самой большой его сложностью будет вовсе не управление огромным количеством собранных по пути людей и жрецов, не контакты со странными и зачастую непонятными ему старолесскими народами, а маленький лекарский шатёр, в котором будут страдать и умирать люди, за которых он принял ответственность и которым не способен помочь?

Это было бы куда менее невыносимо, не обладай Юльдра никаким магическим даром. Тогда бы он точно знал, что ничего не способен с этим сделать.

Илидор появился после полудня в обществе крепкого подростка-жречонка и котуля Ыкки. Найло издалека наблюдал, как дракон идёт к кухонному кострищу, неся на плечах диковинный воротник — тушку небольшой косули или кого-то очень похожего.

— Ты чего, с мечом за ней гонялся? — пробормотал Йеруш себе под нос и тут же умолк, прислушиваясь.

Ыкки во весь голос сообщал каждому, кто желал его слушать, что тропа на северо-восток безопасна, совсем-совсем безопасна, славный храмовник Илидор всё проверил, не нашёл саррахи, разогнал хвощей и велел сидеть тихо Тому, Кто Шуршал В Кустах.

Илидор слегка припадал на правую ногу. Жречонок был зеленовато-бледен.

Сборы затянулись, отъезд перенёсся на вторую половину дня. Илидор больше не попадался на глаза Йерушу и правильно делал. Рохильда обещала вернуться в самое жаркое время, когда дети и старики улягутся вздремнуть перед дальней дорогой, — дневной зной после утренней суеты просто обязан был их сморить. Даже кряжичи сегодня были утомлены явно чрезмерной, совсем не осенней жарой и особенно не трещали, лишь вяло похрупывали.

Йеруш сидел перед своей палаткой, держал на коленях самые важные записи, которые всегда таскал в рюкзаке, и постукивал по странице пером. Мысли путались, убегали к храмовой башне, стены которой целы, а ворота ни перед кем не отпираются. Потом мысли перепрыгивали на что-нибудь, случившееся годы назад, и зачем-то начинали перебирать неудачные решения, ненужные или, напротив, зря сказанные слова, в общем — донимать Йеруша. Он сам не замечал, как погружался в переживания, как в трясину, попусту терзался из-за вещей, которых уже нельзя ни изменить, ни исправить, — а потом находил себя, вцепившимся в свои волосы или в плечи, или сильно закусившим перо, или сжавшимся в комок и тихо подвывающим.

Тогда Йеруш медленно и глубоко дышал, разжимал пальцы и зубы, разглаживал на коленях заметки и велел себе думать о том, что написано в заметках, да, о них, а не о всякой чуши, с которой уже ничего нельзя поделать. Но сегодня послеполуденная жара отупляла его. Если дурные мысли лезли в голову наперебой, вереща и пихаясь локтями, то умные мысли от жары становились медленными и блеклыми. Это злило — какой кочерги дурацкая погода мешает строить планы по захвату мира? Ну или по спасению, это с какой стороны посмотреть.

Снова и снова Йеруш велел себе немедленно собрать мысли в кучу, мотал головой, бросал перо наземь и брызгал лицо водой из фляжки. Снова и снова упрямо заставлял себя читать записи, строчку за строчкой — но лишь для того, чтобы спустя полстраницы обнаружить, что решительно не помнит, о чём только что прочитал и что мог бы в связи с этим сделать. И снова осознавал себя уставившимся вдаль бездумным взглядом и наблюдающим картинки в своей голове, и снова картинки эти были невесёлыми. Или же Йеруш вдруг понимал, что уже какое-то время смотрит в одну точку и изо всех сил прислушивается, изо всех сил ищет среди ленивых звуков этого сонного дня другой звук, не ленивый и не сонный — хлопанье гигантских крыльев или бессловесное, до печёнки пробирающее пение, или шелест листвы под лёгкими шагами.

Несколько раз Йерушу казалось, что он слышит за спиной эти шаги — летяще-танцующие, и каждый раз он упрямо не оборачивался на шелест, а потом шелест стихал и Найло досадовал, что не обернулся. Однажды он ясно ощутил на своей щеке едкую щекотку — из леса кто-то глядел, глядел на него неодобрительно или досадливо. Йеруш снова не обернулся и снова потом корил себя за это. А едва заметное шевеление воздуха принесло из леса длинный светлый волос — сильно блестящий, скорее соломенный, чем золотистый.