Илидор медленно гладил запылённый бок чернильницы. Жидкости в ней плескалось совсем чуть.

— Условий у меня будет два, — Клинк опёрся могучими руками на столешницу и на неё же возложил живот. — Если решишься искать чего-то по Хардредовым рунам и будешь кому-то про это говорить — не моги называть имён. Ни его имени, ни моего, ни детей моих, ни харчевни, ни города. Это первое. А вот второе. Если я ошибаюсь, если отыщется у Хардреда кубышка и найдёшь ты там какую ценность и продать надумаешь — продавай гному, никому иному. Торговцу, оружейнику, кузнецу, старьевщику — мне без разницы. Но чтобы гному. Больше никаких условий тебе не ставлю, но эти два исполни непременно. А если ты их нарушишь, Илидор, если снебрежёшь моими словами и отступишь от сих условий, то да услышит меня камень…

Голос Клинка расширился, загудел, и в горле дракона эхом взрокотало низкое рычание. Клинк осёкся, посмотрел на Илидора, моргнул. Покивал.

— Ты не отступишь. — Помолчал, жуя нижнюю губу, и в сердцах добавил: — Один отец-Такарон знает, как я это понимаю. Но понимаю верно: ты сделаешь, как я сказал, всё исполнишь, Илидор. Кто бы ты ни был, откуда бы ни пришёл. Ты прав в том, что я не хочу этого знать. Не хочу знать, почему тебе верят Ундва и Трогбард. И отчего я сам тебе выболтал больше, чем своим соседям за последние двадцать лет.

Вероятно, это конец, говорил холодный голос в голове Йеруша, и через него пробивались отзвуки смеха Тархима, а за спиной нависала и давила городская стена — чернейше чёрного, мрачнее мрачного. В этом бесконечном унижении и безнадёжности Йеруш Найло, возможно, даже не переживёт этой ночи, такой бесконечной, сырой, холодной, беззвездной. Ему некуда, не с чем, незачем больше идти, его бестолковый, никчемный, напрасный жизненный путь закончится именно так, как и должен был закончится, — нелепо, унизительно, разрушительно, именно так, как все эти годы предрекали голоса в его голове. Маленький жалкий ручеёк иссох, иссяк, испарился, причудился, потому что его никогда не было. Он выдумал сам себя. Он никогда не мог добежать до моря.

Найло раскачивался из стороны в сторону, сильно зажмурившись, то и дело дёргал головой, словно очумелая слепая птица. Ночной холод заползал под его капюшон, под рукава, леденил, омертвял.

…Как-то раз, во время их с Илидором путешествия, в ответ на походя брошенное замечание Йеруша о каком-то совершенно пропащем бродяге Илидор сказал:

— Нельзя продолбать свою жизнь полностью. Непременно останется что-нибудь на донышке.

— Это какая-то драконья мудрость? — огрызнулся тогда Йеруш.

Теперь он вдруг вспомнил слова Илидора и неистово захотел в них поверить. Схватиться за соломинку этих слов последним рывком своего неистового, опустошённого, поникшего разума, выбросить из головы издевательский смех и обвиняющие голоса.

Что осталось на донышке его жизни после череды неудач, глупых и недальновидных решений, чужой подлости, собственной дурости? Йеруш очень старался, но никак не мог понять, что же у него осталось. Ничего, ничего, ничего, повторяли голоса в его голове. У тебя ничего не осталось, поскольку ничего никогда и не было. Ты выдумал сам себя, и за твоим плечом стоят только призраки.

Тархим хохотал ему в спину.

Спасительная соломинка выскользнула из рук, и последней надеждой утопающего Йеруша стала мысль про Илидора.

Возможно, Илидор будет его искать. Возможно, найдёт. Быть может, даже раньше, чем гениальный учёный Йеруш Найло окончательно сгниёт на обочине от всей этой безнадёжности. От осознания собственной никчемности, неудачности, нелепости, — везде, куда бы ни отправился, и от ужаса перед этим огромным и таким гнусно-враждебным миром, с которым гениальный учёный Йеруш Найло, оказывается, совсем не умеет справляться.

Он захотел разозлиться на свою слабость и жалкость, на беспомощность, из-за которой оказался скукожен тут, на сырой обочине, из-за которой сделался похожим на потерянную тряпочку, безвольно ждущую спасения. Но на злость не оказалось сил.

— А ведь меня полным ревнителем назначили! — заходился в зале основательно захмелевший Хорёк.

Илидор вообще-то шёл на кухню к Ундве, но при слове «ревнитель» остановился — что-то скребнуло в груди.

— Неужели, — протянул развалившийся на лавке Кунь Понь.

На Хорька он смотрел с откровенным презрением и явственно чхать хотел и на ревнителей, и на их полноту, и на стражих — приятелей Хорька, которые пили с ним вино.

— С этим поздравлять положено, — с пьяным вызовом продолжал Хорёк и смотрел мутными глазёнками в тоже не самые прозрачные глаза Кунь Поня и Касидо. — А кроме того, с ревнителем кр-райне желательно быть в добрых отношениях, ведь столь разумное поведение ведет к спокойствию и процветанию! Да, к процветанию и благоденствию разумно поведённых и всего сообщества. Верно ли говорю я, други мои?

Стражие слаженно не то кивнули, не то икнули.

— Так что ожидаю от вас поздравлений, — и Хорёк потряс полуобъеденным гусиным крылом.

Кунь Понь скривился. Хорёк прищурился, и тут подал голос молчавший до сих пор Касидо. Изрёк заплетающимся языком:

— Раз положено, то поздравляю с назначением. А также хочу добавить, что ты редкостная падаль, Тарх-хим.

Хорёк поперхнулся, его друзья-стражие разом проснулись, а у Илидора зазвенело в ушах. В голове со щелчками вставали на места смыслы обрывочных фраз, услышанных этим вечером от углового столика.

Дракон медленно сделал шаг вперёд, другой шаг, и что-то было в его пружинисто-текучем движении такое, что привлекло внимание разъерепененного Хорька, отвлекло его от Касидо, от неловкости и возмущения, от необходимости немедленно, сейчас выдумать хороший ответ, который покажет, насколько важно дружить с ревнителем.

Илидор встретился взглядом с хмельными глазами Хорька и медленно проговорил:

— Значит, ты Тархим?

— Эй, эй!

Клинк шагнул между столом и Илидором, широко разведя руки — одна поднятая ладонь обращена к дракону, другая к столу.

— Что ты сделал с Найло? — очень спокойно спросил Илидор, поверх головы гнома глядя на Тархима.

Тот зыркнул на приятелей-стражих, ища в них уверенности и поддержки, но тщетно. Холера его знает, что видели они в стоящем перед ними безоружном человеке, который и до этого вертелся в харчевне, в котором никакой опасности не замечалось прежде, но глаза у обоих были серьёзные, несмотря на пьяную поверхностную муть.

— Йеруш Найло покинул город, — выбрал Тархим самое обтекаемое из возможных выражений.

— Вот как, — у Илидора как будто заострились скулы, он сделал ещё шаг вперёд, почти упершись плечом в выставленную ладонь Скопидома. — На ночь глядя? Один? Не попрощавшись? Надо думать, со всеми деньгами, которые ты ему обещал? Со всеми своими вещами и…

Его голос набирался каменного грохота, от которого на полках зазвенели кувшинчики.

— Илидор, — веско произнёс Клинк, и в его голосе тоже грохотнуло.

Дракон остановился, но по-прежнему буравил взглядом Тархима. Взгляд был ярый, глаза нечеловечьи — словно сотни раскалённых монет ворочались в них. У Тархима пересохло во рту.

— Он…

— Мы за ним не следили, — вымолвил вдруг один из стражих и мотнул головой, отгоняя невесть почему накативший страшок. — Тебе интересно — так иди вослед своему дружку и сам гляди. С чем он там ушёл да куда.

— Точно так, — ободрился Тархим.

Илидор чуть наклонил голову.

— Мы тут прибыльцев не пествуем, — с нажимом добавил второй стражий и положил руку на рукоять меча, прислонённого к лавке. — Вы пришли — ладно. Вы ушли — два раза ладно. Нам-то что? Пусть вас за вратами хоть собаки дерут.

— Илидор, — теперь из-за своего стола поднялся аптекарь Касидо.

Дракон плотоядно улыбнулся и громко хлопнул крыльями.

Чёрная, глухая, неизбывная безысходность обуяла Йеруша. Замёрзший, оцепеневший, заброшенный и всеми забытый, смотрел он широко открытыми глазами в непроглядную ночь и не мог разглядеть впереди ничего, кроме мрака. Он спрашивал себя, к чему же был весь его путь, к чему был весь Йеруш, — и не находил ответа. А другие голоса в голове — о да, они охотно давали ответы, но от них Найло вбивался ещё глубже в холод, мрак и безысходность. Он медленно соскользнул-погрузился в ступор и застыл там, замер, окостенел, перестал слышать, перестал думать…