Йеруш с Илидором снова переглянулись. На их пути от старолесья встретилось уже несколько стоячих водоёмов, рядом с некоторыми доводилось ночевать, и оттуда не исторгалось ничего опасней безумных осенних комаров.

Или им просто не приходило в голову, что появлявшиеся там-сям летучие клоки тумана — зловредны, поскольку дракону и эльфу они никак не вредили. И обращали на себя значительно меньше внимания, чем гниющие, расклёванные воронами тела висельников на перекрёстках.

— Не моги одиночким в лес заходить, — деловито продолжал Кумлатий, — посколь тебя лешак уведёт тут же, как нашу двенацтую. Нынче, правда, на юг идут многие люди дороги и всякие мастеровые идут, да ещё балясники да сказители всякие, а лешаки ж не любят шума, так они нонеча поушли глубже в чащобу, это оно канешна. Потому ближние к дорогам леса — они безопасные, считай. А всё ж таки одиночким в них лезть без надобности.

Мужики, тащившие рыбу, поглядывали на Илидора и Йеруша, но оставляли общение с чужаками Кумлатию.

— Такможе не вздумай в сю пору засыпать, если зол или печален, как заснул наш одиннацтый. Потому как пришла к нему снявая лихота и мотала его до самого рассвета, а все ж спали и не видали, как она его мучала. За ночь и истрепала, насылала ещё хужие печали во сне, а под утро сцепилась с ним намертво. Просыпаемся — глядь, а он уже химьяк! Насилу прогнали его с лагеря камнями! На целые годы повисла тоскливость за его плечом, теперь будет жрать его муку, будет жрать всего нашего одиннацтого до тех пор, пока уж не станет у его сил горе мыкать, пока не останется с-под него одна высушенная головешка.

Про таких созданий, о которых говорил Кумлатий, дракон не слыхал даже в напрочь рехнутом Старом Лесу, но едко шутить не стал.

— А если окажешься вдруг одиночкий перед какой нечистью, тогда помни: лучшее средство от неё — смех. Смеха всякая лихота боится, а ещё весёлых песен и детских голосов. К детям, считай, и не прицепляется вовсе, разве тока под сам-самый зимоворот. А как зимоворот настанет — так нечисть и приляжет, позаснёт и не пробудится аж до нового сбора урожая. Ну тока та нечисть, какая в людей повселялась — она не заснёт, это и так понятно.

— Что такое зимоворот? — спросил Илидор прежде, чем Йеруш успел его пнуть.

— Так двуночье прихода зимы, — удивился Кумлатий. — Вы из каких далеков пришли-то, что у вас даже зимоворот не празднуют? Откуда путь держите, а?

— Из Эльфиладона, — обобщил Илидор и отвёл взгляд от бешено сверкающих глаз Йеруша: «Кто тебя вечно за язык тянет⁈».

— Слыхал, — после короткой заминки кивнул Кумлатий. — Тока сам не бывал ни в эльфских землях, ни в рядных людских, делать нам там неча. Эльфы ж завсегда насамоте жили, своим умом, своими правилами, да и люди, которые поблиз эльфов отстроились, тожить от них понабралися всякого… Понабралися чудного и непонятного.

Покосился на Илидора, перевёл взгляд на Йеруша.

— Иди его знай, чего там понабралися, — повторил ворчливо, и на мгновение Илидору показалось, что Кумлатий передумал вместе идти на юг.

Однако Кумлатий не передумал. Илидор и Йеруш присоединились к его группе буднично и просто. Их представили четверым женщинам, одна из которых была стряпухой, и пятерым мужчинам, в числе которых был баюн. Старуху Мшицку знакомиться не позвали, и она просто улыбалась застенчиво, стоя поодаль.

А потом все пошагали на юг, неся на спинах кладь и таща за собою два небольших возка. В одном, гружёном потяжелее, громыхала посуда и лежали мягкие тюки, на нём же устроилась стряпуха чистить сворованную рыбу, на которую дракон поглядывал голодными глазами. Второй возок, лёгкий, был накрыт рогожкой.

Шли неспешно, так что другие группы людей дороги их то и дело обгоняли, однако привалов не делали до самого предзакатья и в результате одолели хороший кусок пути. В дороге по большей части помалкивали, говорили только Кумлатий да баюн, и то лишь по надобности, — к примеру, баюн в красках изложил историю про ведьму, которую когда-то пытались изгнать из леса, похожего на этот:

— … и когда четверо самых смелых селян пришли к её дому с вилами и обставили дом свечами по четырём сторонам света, то ведьма страшно завыла. Она вцепилась когтями в свои плечи и принялась метаться по двору, натыкаясь на всё подряд, точно ослепшая, пока не налетела сама собою на вилы, которые держал один из мужиков. И когда вилы проткнули тело ведьмы, полилась с её ран не кровь, а жижа вонючая, побежали жуки да тараканы. Бросил мужик вилы тут же, да только жуки всё бежали из ведьминых ран и жижа всё лилась, пока тело ведьмино не закончилось, не пропало всё как есть… В страхе селяне бежали от ведьминого дома, позабыв забрать вилы и свечи, однако ж ведьму извели, тихо стало в лесу. Да только к вечеру у тех четверых селян стали отваливаться ногти, а позднее пальцы, а чуть погодя стала слезать кожа. И так они разваливались на куски, пока не остались от них только головы, и эти головы безумолчно стенали да вопили, и никто не мог ничегошеньки с ними поделать. Пока не случилось проходить мимо мудрому человеку дороги, и тот присоветовал закопать головы на колодезную глубину. Так они лежат в своей гробнице по сей день и кричат там, и ежели кому случится по незнанию наступить на гробницу голов, то и на него падёт ведьмино проклятие…

Илидор, прежде не слыхавший жизнеутверждающих людских баек, диковато косился на путников, но те внимали истории невозмутимо, точно пожеланию доброго утра. На Йеруша байка тоже не произвела особого впечатления, — вероятно, Найло слышал ранее нечто подобное в землях Уррека или Чекуана, так что сейчас не счёл нужным даже бросить остроумный комментарий.

А дракон ещё какое-то время напряжённо косился на лес, вдруг показавшийся зловещим, и даже обрадовался, когда к нему подошёл Кумлатий, которому пекло пожаловаться на бабу Мшицку. Старуха основательно замедляла путников, а бросить её совесть не позволяла, пропадёт ведь одна на пути.

— Прибилась к нам дней шесть тому, — тихонько бухтел Кумлатий, — ровно после того как утеряли мы нашу двенацтую. Она неведомо с каких земель, Мшицка-то, сама не сказывает, а по имени да говору понять не можно. Чудна́я старуха, путь держит с запада, как раз с рядных людских земель близ вашего Эльфоладонья. К дочке туда приезжала, говорит, да тока слышь чего выявилось: вся дочерина семья померла от сыпняка ещё той год. И сама она померла, и мужик ейный, и сестра его ро́дная. Тока внук бабы Мшицки и выжил, пацанёнок мелкий, да пацанёнка, вишь как, соседи бродячему цирку продали, ну а кто его кормить будет, сироту, кому он нужен? От Мшицка про это прознала и теперича отправилась вслед за сим цирком на юга, внука свово выкупать.

— Выкупать? — переспросил Илидор.

— Ну да. Из бродячего цирка выкупать обратно, я ж говорю. Он щас недалечко впереди нас идёт на Анун

— Цирк, — повторил дракон. — Анун.

Разумеется, он сразу подумал про балаган Тай Сум, хотя мало ли бродячих циркачей могло шарахаться по дорогам туда и сюда. Но в хребте заскребло, захолодело.

— Оно, понятно, дело гиблое, — бубучил своё Кумлатий. — Цирк-то, мож, Мшицка и догонит, а тока внука она свово не найдёт. Ухайдокали его давно цирковые, ну, это ж обычное дело: купят ребятёнка и голодом уморят, а то искалечат и бросят потом на дороге, или…

На свадьбу в Большом Душеве Тай Сум не приводила детей, но мало ли что, туда всего-то трое цирковых пришло, а на их стоянке в лесу мог оставаться кто угодно, хоть ребёнок, хоть драконёнок.

Илидор зажмурился и помотал головой. Что ему до этого, в самом-то деле?

— Да и выкупать его не за что, сам видишь, — зудел и зудел Кумлатий. — Мшицка не из богатеев, сама в рванине ходит и всякий хлам продаёт, всё по монетке выгадывает. Ну однако ж идёт пока с нами, пока нам по одной дороге. Задерживает нас, конешным делом, ходит медленно, хотя ещё бодрая баба для своих годов, а всё ж старая. Но не бросишь её, совесть не позволяет бросить, нет, хоч от неё толку никакого нет, одна докука. Ток её мы не бросим, не погоним, потому как прибилась она к нам ровно взамен двенацтой. Да и совесть сожрёт за человечью судьбу. А с нечистой совестью по осени тускло на дороге: непременно сонная лихость станет мучать или какая иначая погань прицепится, как к нашему одиннацтому.