***
— Сила двоих соединится в одно!
Бас Юльдры заполняет двор, как гул колокола заполняет его чашу, и что-то сдвигается от слов верховного жреца, словно ожидало его, как команды, как позволения, как знака.
Под кроной плотоядного дерева вспухает медленный-медленный, пока ещё плохо различимый в темноте воздуховорот. Он зарождается как слабое шевеление мусора от дуновения ветра, осторожно и поначалу неуверенно втягивает в себя пыль и сухие листья, ветки и мелкие камушки. Смелеет. Горбится над землёй. Тянет новые листья, ветки и камушки. Основание вихря заостряется, клубится, бурится под землю, словно пробуя её на вкус, а потом вихрь ускоряется и его острый нос уже мощно, уверенно вгрызается в землю под плотоядным деревом.
Воздух медленно наполняется гулом и жужжанием мух, хотя никаких мух рядом нет. Воздух рябит и подёргивается, как бывает при нестерпимой жаре.
Откуда-то несётся хохот Юльдры. На спину дракону, прямо над лопатками, ложится-надавливает чья-то невидимая рука — пока что мягко, и как-то сразу становится ясно: именно пока что. Не дёргайся, дракон. Обжигающе-пульсирующей болью горят бока, взрезанные между рёбрами. Из потревоженных порезов сочится тёплая кровь, течёт на живот, но измученному телу холодно. Гудит голова, стягивает кожу в рассечённом виске и в проколах под ухом. Кистей рук дракон так и не чувствует. Порванные крылья разбросаны по земле бахромой.
И, хотя сил у Илидора почти нет, хотя истерзанное тело требует свернуться клубочком, забиться в темноту и выпасть от реальности, — это нахальное командное давление на спину прищемляет дракону заодно дух противоречия, и дракон дёргается, в неожиданном и яростном приливе сил подтягивает себя вперёд на локтях, выползает из-под давящей ладони. Она тут же прижимает сильнее, резко и грубо, так что у Илидора хрупает в спине — и сразу отпускает.
Предупредило. Оставило лишь едва заметное давление между лопатками, между разорванными крыльями.
Не дёргайся, дракон!
Изрезанные бока горят до онемения, рубашка под животом мокрая от крови, тело трясёт в ознобе. Кисти рук — онемевшее месиво голого мяса. Разорванные крылья полощутся у щеки. Но старолесский воздух наполняет лёгкие, прочищает голову, освежает мысли.
Хорошо, что волокуши унесли из Башни Найло. Он слишком непрочный для всего, что тут происходит сейчас, и дракон бы рехнулся бесповоротно, если б Йеруш стал выходить к нему тенью из розовой дымки.
Каша мусора под плотоядным деревом разрывает землю на глубину ладони или двух, понемногу ускоряется, заостряет воткнутый в землю нос, превращается в плотный вихрь и вытягивает оттуда, из-под земли, невыносимый сладко-тошный дух разложения и ещё чего-то едкого, удушливого, что до сих пор сдерживало разложение, сдерживало его всё это время, много-много лет. Новый гнусно-тошный запах мгновенно расползается по земле, ползёт по ней плотной, зелёно-слизкой пеленой, въедается в кожу, в нос, распирает горло тошнотой.
Нескольких жрецов вдруг толкают в спины другие жрецы, толкают дружно, сильно, решительно, словно дождавшись какой-то команды или единомоментно помешавшись. Жрецы, которых толкнули к плотоядному дереву, машут руками и хотят сделать шаг назад, хотя бы шаг назад, но плотный рябой воздуховорот вклеивает их в себя и уже не отпускает, медленно втягивает жрецов в ускоряющееся кружение ошмётков, всё ближе и ближе к плотоядному дереву. Движения жрецов делаются трудными и замедленными, словно во сне или под водой, словно сам воздух подле плотоядного дерева такой густой, что мешает двигаться и, наверное, дышать. Кто-то кашляет, кто-то качается, держась за горло, а плотная воронка мусорного воздуха подтягивает людей ближе и ближе к своему центру, к тому месту, где острие вихря буравится в землю с запахом разложения.
Жрецы, оставшиеся снаружи, просто стоят и смотрят на смердящий вихрь, на своих собратьев, и вид у них сумрачно-торжественный, на лицах смешивается выражение отвращения и мрачного удовлетворения.
— Сила двоих соединится в одно!
Дракона прижимает к земле с такой мощью, словно на него рухнула одна из башен замка Донкернас. Из груди выталкивает воздух, из желудка ничего не выдавливает только потому, что желудок пуст. Порванные крылья трепещут на земле беспомощными тряпками. Остро похрупывает в спине между лопатками и в шее, боль простреливает в правое ухо. Золотой дракон, с трудом дыша сквозь стиснутые зубы, пытается подняться над землёй, опираясь на локти, — кисти рук его не слушаются, их всё равно что нет, ну неужели так трудно запомнить, дракон: вместо кистей, пальцев, ладоней у тебя теперь онемевшее, бесчувственное окровавленное месиво!
Придавленный к земле яростной чужой волей, Илидор сосредоточен лишь на том, чтобы сделать вдох. Суметь вдохнуть хотя бы немного тошнотворного воздуха с вонью тлена. Полвдоха. Четверть вдоха. И ещё раз. Виски сжимает, в них что-то яростно колотится изнутри головы, в горле першит, в ушах шумит кровь. Раны на боках немеют, Илидор лишь чувствует, как взрезанная кожа противно расходится и трётся об рубашку при каждом вдохе. Обрывки крыльев трепещут у щеки.
Может, и кочерга бы с ним, с дыханием. Зачем дышать дракону, который больше не сможет летать?
Пораженческая мысль мелькнула и пропала, вытесненная непреклонным, упорным, звенящим желанием жить.
Воздуха!
— Возьми себе плоть обычнейших из нас и дай мне взамен немногочислие твоего времени!
Жрецов, оказавшихся во внутреннем кольце вихря, затягивает в плотнеющую воронку. Люди беззвучно кричат, безуспешно пытаются отмахнуться-увернуться от месива веток, камешков, комьев земли, к которому их притягивает, жрецы пытаются цепляться друг за друга, но их движения – слишком медленны, неловки, а чужая сила тянет их к воронке, словно рыб, подцепленных на крючок или скованных сетью. Жрецов затягивает в эту воронку медленно и неотвратимо. Плотный вихрь поднятых с земли мелких веток, песка, мусора, касается человеческих тел и начинает счёсывать их, как точильный камень счёсывает зазубрины с лезвийной кромки. Счищает с людей лохмотья розовой кожи и голубых мантий, сжирает-слизывает, всасывает в воронку брызги крови, по кусочкам сглатывает человеческое мясо, густеющую на лету кровь, бело-розовые кости, трубчатые обрывки вен, спутанные клоки волос, языки из вопящих ртов, осколки зубов, мелкие хрящики…
Пустой желудок Илидора стискивает спазм, по языку разливается горечь, перед глазами плывёт от нехватки воздуха. Пропитавшая рубашку кровь остывает и леденит живот. Жрецы кричат так, что звук немного пробивается за пределы воронки, отдаётся в затылке дракона. Вдох. Полвдоха. Четверть. И ещё.
Снова кто-то умирает рядом с золотым драконом. И наверняка Илидор сделал что-то для этого — или же, наоборот, не сделал ничего, чтобы не допустить этих смертей. И теперь люди умирают, умирают один за другим, неумолимо-неспешно, мучительно. Треск и хруст разрываемых одежд и тел, крики жрецов едва пробиваются сквозь воронку плотного воздуха и мусора, едва пробиваются, но кажутся оглушительными. Нос воронки всё бурится в землю под плотоядным деревом, выносит оттуда удушающую тленную вонь.
— Сила двоих соединится в одно!
Слова доносятся как через толщу воды, и дракон через толщу воды удивляется им: этих слов не должно быть здесь, они должны остаться в подземьях Такарона, только Илидор не может сообразить, при чём тут Такарон и как он связан с этими словами.
Отяжелевший воздушный вихрь втягивает в себя ошмётки последнего жреца. Теперь воздуховорот — вязкая каша из осколков костей, тёмно-розового и коричневато-красного мяса, белёсо-жёлтых трубочек сосудов. То ли спутанные пряди волос, то ли подгнившие тонкие коренья комкают эту кашу, месиво кажется почти живым. Оно закручивается спиралью, и каждый новый виток её вталкивает в лесной воздух новые запахи: лошадиный пот, дублёная кожа, гноящаяся рана, нагретая солнцем замша, кровь на земле, вымороженное крепкое вино, гниющая плоть, протухшая вода.
