Йеруш не помнил, как и когда вышел наконец из отцовского кабинета. Но Йеруш на всю жизнь запомнил, как, прислонившись к двери кабинета спиной, он смотрел на хорошо освещённый коридор, на обитые бархатом стулья под стенами, на толстые красно-бурые коврики на полу и понимал, что сейчас ощущает нечто непривычное для себя.

Снова Йеруш Найло оказался недостаточно хорошим для своей семьи, не сумел показать себя достойным потомком своих великих предков. Не оправдал ожиданий родителей. Не сумел быть таким, каким нужно, каким его желают видеть, каким его старались воспитать. Он нелеп, неудачен, неспособен идти по пути своего долга и предназначения, не спотыкаясь на каждом шагу. Снова и снова в устремлённых на него глазах родителей он видит разочарование.

Но сегодня, впервые за семнадцать лет, плохой-ребёнок-недостойный-ничего-хорошего в голове Йеруша вдруг понимает, что уже какое-то время он не чувствует по этому поводу ни мучительной вины, ни отчаяния, ни тоски.

Сегодня, впервые за семнадцать лет, плохой-ребёнок-недостойный-ничего-хорошего в голове Йеруша медленно поднимается на дрожащие ноги и сознаёт, что уже какое-то время он ощущает по этому поводу нечто иное.

Гнев.

Причина вовсе не в том, что он плохо старается.

Причина никогда не была в этом.

***

Сон смыло с Илидора в предрассветной зыбкой серости. Сначала оформилось ощущение замёрзшего носа и стоп, уцепилось за сознание рыболовным крючком, дёрнуло его, подсекло, вытащило из сонных глубин к поверхности яви.

Дракон укутался в плотный кокон из одеяла и собственных крыльев и плавно стал стекать обратно в сонную зыбь.

Но только начал согреваться, возвращаться туда, в невесомо-тихое, как в голове начали трепыхаться хвостики мыслей.

Какой кочерги он попёрся к источнику сам? Он не знает леса, не понимает его, и, как сильно подозревал дракон, — не доберётся до цели даже с сотней карт, если только лес обратит на него внимание и решит, что не хочет, чтобы дракон добрался.

«Чушь», — отмахнулся дракон от упаднической мысли, перевернулся на другой бок. Сквозь закрытые веки он различил мерцание.

«Чушь и ерунда. Если лес вздумает помешать мне на этой тропе — улечу на другую и попробую ещё раз. Я нашёл одну-единственную маленькую машину в подземьях Такарона, даже не зная, как она выглядит. Неужели не смогу найти источник в лесу? С картой? Ха! Ну-ка спи, дурацкая голова, и не выдумывай проблем на ровном месте!».

Высказав самому себе это напутствие, Илидор подумал, что начинает разговаривать словами Йеруша Найло. Засопел, плотнее завернулся в кокон из одеяла и крыльев и велел себе спать. Немедленно и крепко.

Но вместо этого стал думать о Йеруше. Куда его-то понесло по этому лесу? У Найло нет ни голоса, который может успокоить опасность, ни крыльев, на которых можно от неё улететь, ни меча, вообще ничего нет, кроме страстной одержимости своей целью. Вдобавок этот ненормальный попёрся в лес незнамо с кем. Найло сказал: «Меня отведёт Ньють», но, во-первых, котули ничего не знают о кровавом водопаде, который ищет Найло, а во-вторых, Ыкки совершенно ясно говорил Илидору: Ньютя завялили.

Ну пускай Ыкки что-то напутал — дракон даже хотел бы, чтоб напутал, дракон вовсе не считал ту драку достаточно серьёзным поводом завялить хорошего, годного кота, и странно, что сами котули настолько всерьёз восприняли её. Впрочем, если считать драку нападением на храмовника… Словом, даже если Ыкки что-то напутал и Ньють жив-здоров, и откуда-то знает дорогу тому месту, что требуется Йерушу, — никакого Ньютя не было с котулями, когда они уходили из прайда. Откуда ему было взяться в селении волокуш?

С кем на самом деле Йеруш отправился вглубь леса?

Дракон засопел, зажмурился. Сквозь веки продолжало просвечивать желтовато-оранжевым — видно, занимается рассвет, то-то сделалось так зябко.

Ну вот какой кочерги Йеруш ушёл в лес без Илидора?

И что Илидор будет делать у своего озера без Йеруша, даже если доберётся туда, куда ведёт карта? Даже если он увидит тех существ, похожих на мелких хробоидов — что он в них поймёт, спрашивается?

«Я что-нибудь придумаю», — твёрдо пообещал себе Илидор.

Кто-то в его голове, говорящий голосом Йеруша Найло, ехидно ответил, что это никакое не обещание, а пустое сотрясание воздуха, ведь на самом деле золотой дракон понятия не имеет, что будет делать с источником. Кроме как стоять и пялиться на него.

Илидор сделал долгий-долгий вдох, такой, что голова закружилась. Потом — такой же долгий выдох. И признал, что заснуть ему сейчас уже не удастся.

Медленно сел в одеяльно-крылатом коконе, несколько мгновений покачивался туда-сюда, а потом наконец открыл глаза.

И тут же остатки сна кубарем скатились с дракона и разбежались по траве.

Сквозь веки он видел вовсе не рассвет. Это в почти ночной ещё серости мерцали, словно сухой огонь, узоры, вырезанные на стволе поваленного дерева. Ствол откуда-то взялся прямо перед вырезанным из дерева оленем, который вчера встретил дракона на поляне.

А на стволе сидела гигантская, с человека размером, взъерошенная птица и пялилась на дракона. В мерцании знаков на древесном стволе Илидор видел только её крылатый силуэт и блестящие во тьме глаза.

***

Какой-то кочерги Ньють сворачивает с того, что можно считать дорогой между холмов, и ведёт Йеруша по длинной узкой тропе, которую теснят боками выщербленные валуны. Йеруш шагает, прихрамывая, — укушенная змеёй нога побаливает и её приходится ставить на внешнюю сторону стопы — получается ни дать ни взять походка грибойца. Пожалуй, не удивительно, что те не любят наносить визиты вежливости соседям — таким тихоходом далеко не утопаешь, а волочи-жуки и мураши, наверное, грибойцев не возят. Чудо ещё если за еду не принимают. Или принимают? А ведь было бы здорово, прокатись по лесу какая-нибудь войнушка между людьми и грибойцами, и чтобы люди во время этой войнушки скармливали пленных грибойцев своим боевым волочи-жукам. То есть, конечно, это было бы здорово с точки зрения истории Старого Леса, а не потому что так уж весело нарушать законы пищевой цепочки.

Непременно нужно будет узнать у Рохильды, не случалось ли в лесу чего-то подобного.

Тропа между валунов ведёт в тупик – кто знает, что можно ожидать увидеть в таком месте, но точно не… это.

Стол со стеклянными пробирками стоит прямо под открытым небом, доступный солнцу и клубам мельчайшей серой пыли, которую гоняют по этим местами все ветра старолесья. Стол наполовину закрыт изваянием, которое зачем-то установили прямо перед ним, — это беловато-серая человеческая фигура, не то вылепленная из глины пополам с песком, не то вытесанная из неведомого Йерушу камня. Фигура женская, коренастая, у неё мускулистые и полные руки-ноги, широкие плечи и спина, сильная, гибкая талия. Волосы, прикрывающие шею, — буро-коричневые, они сделаны не из камня — то ли пакля, то ли высушенные водоросли. Такого же цвета пятна тянутся вдоль тела, прорисовывают позвонки, часть верхних рёбер, локти. Всей одежды на фигуре — набедренная повязка и полоса ткани на спине, уходящая в подмышки.

Какого ёрпыля это изваяние поставили прямо перед столом? Оно закрывает от Йеруша вереницы выстроенных на столешнице банок, пузырьков, горшочков. Найло видит только малую часть этого нежданного лесного богатства: вот краешек стойки с цветными флаконами, вот на каменных ступеньках выстроены блестящие глазурованные горшочки, каждый размером с ладонь, каждый накрыт фигурной крышкой. А вот тигель, ступка и пестик, а там виднеется из-за бедра изваяния край кожаного мешочка, наверняка с горикамнем.

Стол окружён малорослыми осинами — первые обычные деревья, которые Йеруш видит в холмах, а не на их границе. По веткам прыгают синепузые птички — первая старолесская живность, которую Йеруш встречает в этом дивном месте. Движения птичек резки, а сами они необычно молчаливы. Ветра нет, но под основаниями валунов, окружающих этот закуток, слегка шевелятся высокие груды травы вперемешку с соломой.