Илидор заставил себя отвести взгляд от дозорных и снова обернулся к Нити. Она смотрела в небо, приоткрыв рот и прижимая к груди крепко стиснутые ладошки, на шее её быстро-быстро дёргалась жилка, крылья трепетали за спиной. Сейчас, когда Илидор перевёл взгляд с дозорных на Нить, он понял, почему пожилая волокуша называла Нить «грузножопой». Она не имела в виду, что Нить тяжёлая сама по себе — разумеется, нет, в ней едва ли будет семь стунов веса — раза в полтора меньше, чем в Илидоре, а ведь драконий лекарь из Донкернаса встречал Илидора не иначе как словами «Опять все рёбра наперечёт!». Но Нить тяжела для своих маленьких крыльев. Дозорные ниже её, наверное, на полголовы, а крылья их заметно крупнее. Если дозорные волокуши, пожалуй, могли бы обернуться в крылья, как в кокон, то крылышек Нити хватило бы разве лишь на то, чтобы изобразить куцый плащ. И если уж полёт большекрылых волокуш выглядит опасным и неловким, как барахтанье куриц, то Нить…

Нить бесконечно любит небо, но не может летать.

Она любит небо отчаянно и безответно, и у неё есть крылья — но это крылья-издёвка, которые только напоминают юной волокуше, что природа не дала ей возможности взлететь, упасть в небо, как в воду.

У Илидора от ужаса поднялась дыбом чешуя на затылке, несуществующая в человеческой ипостаси. Он-то, во всяком случае, мог взлететь, даже если сейчас выбирал этого не делать. А если бы не мог? Если бы небо, такое прекрасное и такое желанное, не принимало его? Как Нить? Как нескольких драконов из Донкернаса, которым на выездах непоправимо повредили крылья?

— Что и говорить, — сухо обронила юная волокуша, отводя взгляд от парящих в небе сородичей. — Дозорные возвышенны. Даже мысли их розами пахнут. Куда уж нам, недокрылым.

Острые плечи опустились, словно повторяя печальный излом рта. Илидор стоял рядом с Нитью и не знал, что сказать, что сделать, как утешить её, да и возможно ли это. И нужно ли это. Промелькнула привычная мысль — напеть успокоительно-воодушевляющий мотивчик — и тут же умчалась, оставив на языке привкус горечи. Дракон сейчас сам не волен взлететь, он сам сейчас в полнейшей мере разделяет чувство волокуши — тоску по небу, жадно-неизбывную, до постоянной тянущей боли в груди, которая становится то почти незаметной, то почти уже привычной, а потом вдруг раздувается в такой огромный жгучий шар, когда приходится видеть, как в небо падает кто-то другой.

Помог бы сейчас Илидору воодушевительный мотивчик? Какое, в кочергу, можно испытывать воодушевление, когда видишь, как твоя мечта сбывается у других?

От тоски по небу нельзя отделаться, нельзя избавиться, нельзя усилием воли перестать её чувствовать. Ведь никто не выбирает свою одержимость.

И тут, совершенно не к месту, Илидор подумал, что Йеруш Найло пойдёт в глубины леса искать живую воду, даже если его это убьёт. Йеруш Найло пойдёт в глубины леса, даже если будет точно знать, что его это убьёт, потому что у него тоже нет возможности перестать быть одержимым.

Никто не выбирает свою одержимость. Выбирают лишь путь, чтобы следовать за ней. А у Йеруша сейчас нет другого пути к своей одержимости, кроме дороги к источнику. Можно сказать, он призван на эту дорогу.

Даже если её не существует.

— Разницы нет, это Матушка Синь говорит, — словно через силу проговорила вдруг юная волокуша.

Теперь она стояла, глядя в землю, обхватив ладонями плечи, и бессознательно трепала перья на правом крыле.

— Нет разницы, летала ты или нет. Так Матушка Синь говорит, — повторила Нить. — Когда дозорные летают — это короткое время, малое время, десять месяцев, двадцать. Потом дозорный совсем взрослым делается, тяжёлым становится. Каждый взрослый не может летать. Все взрослые на земле, никто не в небе. Матушка Синь говорит: если ты завтра окажешься на земле — что за разница сегодня, летаешь ты или нет. Нет разницы — никогда не иметь или иметь и потерять.

Маленькое лицо волокуши сморщилось.

— Матушка Синь так говорит. У меня в голове её слова царапаются. В мою голову её слова не ложатся, не хотят. Только я понять не могу почему. Какая в её словах неправильность? Ведь это правдивые слова.

Илидор нахмурился — он был согласен, что слова неправильные, хотя тоже сходу не понял, почему они ему не понравились. Но дракону потребовалось гораздо меньше времени, чтобы найти эту неправильность, которую никак не могла поймать за хвост юная волокуша.

— Всё, что ты делаешь, делает тебя, — сказал он.

Нить вскинула голову, уставилась на дракона с какой-то жадной, отчаянной надеждой. Медленно кивнула, ожидая продолжения, прося продолжения, хотя Илидор был уверен, что сказал достаточно. Но она ждала. Быть может, не могла сама потянуть за хвост единственную фразу и размотать из неё клубок смыслов. А может быть, она размотала смыслы, но ей было важно, чтобы ещё и кто-то другой облёк эти смыслы в слова, сделал весомыми и зримыми, проговорил всё то, чего юная волокуша не посмела бы сказать Матушке Сини в лицо.

— Если ты летал — ты сделался тем, кто познал полёт и кто познал себя в полёте, — Илидору стоило большого труда не посмотреть на дозорных в небе. — Если ты летал — ты узнал иным своё тело, своё дыхание и кожу, увидел мир новым, другим, бесконечным, своим. Когда ты отталкиваешься от земли — ты всегда немного не тот, каким будешь, когда снова вернёшься на землю. Если тебе было страшно взлетать — ты узнаешь, что способен перешагивать страх, и это знание сделает тебя сильнее перед многими другими страшностями. Если ты думал, будто весь мир заключён в стенах, которые видишь с земли, то ты взлетаешь и мир распахивается перед тобой, как… бесконечное полотно. Когда видишь, какой он огромный и какой ты крошечный, то кажется, будто из тела пропали все кости. Но ты понимаешь, что мир уж куда интереснее и разнее, чем тот кусочек внутри твоих четырёх стен. А может быть, ты ничего не боишься и ни о чём не думаешь, а просто падаешь в небо, как в воду, и только там понимаешь, что значит дышать, что значит любить, что значит свобода. Всё, что ты узнаешь и почувствуешь в небе, сделает нового тебя, оно будет с тобой до тех пор, пока ты живёшь, дышишь и помнишь, и никто, никто не сможет этого отобрать. Нельзя отнять того, что в твоей голове. Потому есть разница между «никогда не иметь» и «иметь, но потерять». Ведь всё, что ты делаешь, делает тебя.

Нить стояла, прижав руки к груди, приподнявшись на цыпочки, полуразвернув крылья, чуть наклонившись к Илидору, как будто хотела поцеловать его или упасть без чувств в его руки. Она не спросила, откуда Илидор знает обо всём, что открывается в полёте.

В небе орали дозорные — не встревоженно, скорее, радостно-удивлённо, как бывало, когда они видели выпущенную из стрелуна деревянную стрелу с красной лентой вместо оперения. Что-то происходило у невидимого с земли дозорного загона. Котули на поляне взволновались, замяукали.

— Матушка Синь говорит, я убьюсь, если взлечу к верхушке дерева. Нельзя мне убиваться. Во мне стая нуждается. Я земной подмогой могу быть, пользу могу приносить. А убиваться мне нельзя.

— И ты никогда не летала? — тихо спросил Илидор.

Волокуша опустила голову и показала ладошкой от земли — на уровне своего плеча.

— Вот настолечко летаю. Взлетаю и опускаюсь тут же. Я для своих крыльев тяжёлая.

Дозорные волокуши с хохотом и воплями улетели к загону. Котули, подёргивая ушами, бродили по лужайке. В наступившей тишине Илидору сразу сделалось немного неловко наедине с Нитью, хотя он не был уверен, что дозорные и котули вообще их видели.

Поодаль прошли трое жрецов в голубых мантиях. Илидор махнул им рукой, они не ответили. Дракон был уверен, что жрецы лишь притворились зачем-то, будто не заметили его. Какой кочерги? Он тут дружит с Храмом и не летает ради того, чтобы жрецы делали вид, будто его не существует?!

— Всё, чего ты не делаешь, тоже делает тебя, — сумрачно изрёк Илидор, не понимая, кому говорит это — волокуше или себе.