«Вот, значит, кто убил козу, — сразу поверил я. — Вот из-за кого мы изодрали коленки в поисках гильзы». И обрадовался горделивой радостью охотника, до конца выследившего дичь.

Вскоре в луче показалась вызванная с заставы тревожная группа, и я выключил прожектор, чтобы не мешать своим.

Я точно знал, что там происходило, на берегу. Еще ничего не видя после прожекторного света, нарушитель таращит глаза в темноту, стараясь разглядеть пограничников, обступивших его. Подавленный и испуганный, он идет, куда ему велят, забыв про свое имущество. Но пограничники дело знают: осмотрят каждую впадину между камнями, подберут каждую брошенную или спрятанную вещь, каждый клочок бумаги.

Но все это, называемое интригующими словами «брать нарушителя», происходит без меня. Я сделал все, что от меня зависело, и теперь должен, как говорится, продолжать нести службу. То есть делать то, что делал вчера, и позавчера, и каждую предыдущую ночь, когда не было никаких нарушителей и вообще ничего не происходило. Это кажется мне немного обидным: я обнаружил и я же в стороне. Но делать нечего, приходится утешать себя привычной мыслью, что граница только тогда надежно охраняется, когда каждый пограничник хорошо выполняет то, что ему положено. И не суется не в свое дело.

Наверное, я был похож на кота, у которого отняли мышь, потому что, когда вернулся в операторскую, сразу услышал слова утешения.

— Ничего, скоро рассвет, на заставе все узнаем, — сказал сидевший у экрана оператор рядовой Кузовкин.

— Отставить разговоры! — сердито крикнул начальник РЛС младший сержант Байрамов.

Мы удивленно посмотрели на него. К разговорам в операторской сам же Байрамов всегда относился снисходительно: разговоры поддерживали служебный тонус, потому что в долгой тишине под мерный гул преобразователей недолго было и задремать с открытыми глазами. Бывало такое: смотрит человек на экран, а ничего не видит, спит.

— Отставить разговоры! — повторил Байрамов. — Теперь глядеть надо. У нас говорят: змеи никогда не приходят в одиночку.

На все у этого Байрамова своя примета или присказка. Не всегда он высказывал их к месту, но теперь возразить было нечего. И в самом деле, так хотелось поговорить о таинственной белой фигуре, мелькнувшей в луче, повспоминать то, что было и чего не было. Но не следовало отвлекаться.

Оставшиеся до рассвета два часа мы просидели почти молча. Еще несколько раз бегал я к своему прожектору, обшаривал голубоватым лучом волны и камни. Но все было тихо, как вчера, и позавчера, и каждую предыдущую ночь.

— Ничего, — утешал меня Кузовкин, когда мы по серой утренней тропе возвращались на заставу. — Тебе еще повезло. Другой за два года службы ни разу живого нарушителя не увидит.

— Чтоб их вовсе не видеть!

Но я лукавил. Очень даже хотелось поглядеть вблизи на «своего» нарушителя. И очень я опасался, что начальник заставы не учтет этого моего желания.

Так и получилось: к нашему приходу нарушитель был уже отправлен в отряд. Как и вчера, сидел у телефонов дежурный, как вчера, стоял на крыльце прапорщик Сутеев, выглаженный, отутюженный, встречал восход солнца. Я взглянул на тропу, ведущую к поселку: может, и Таня придет, как вчера? Но Таня, видно, спала в это утро спокойным сном. И я, помаявшись в одиночестве с еще не остывшим своим возбуждением, пошел спать.

Утром, то есть уже днем, когда подняли нас по общему подъему, прибежал в спальню дежурный по заставе, крикнул с порога:

— Алексеев — к начальнику!

«Вспомнил наконец», — подумал я, не торопясь оделся и пошел в канцелярию выслушивать заслуженную (как мне казалось) благодарность.

Начальник заставы сидел зеленый, невыспавшийся. У него были пухлые щеки добряка. На первом году службы я думал, что вид этот обманчив — так безжалостно выматывал он нас учебными тревогами, — потом понял, что начальник-таки добр. Только армейская доброта отличается от гражданской. Она суровее, беспощаднее и… самоотверженнее: когда надо было позаботиться о ком-то из нас, бестолковых и неумелых, начальник не жалел себя.

Сейчас начальник показался мне обрюзгшим и постаревшим. Он устало из-под бровей посмотрел на меня и сказал:

— За бдительность вам будет объявлена благодарность…

Я стоял и молчал. Не кричать же «Служу Советскому Союзу!», когда тебе говорят, что благодарность не объявляется, а будет объявлена. К тому же теперь я понял: совсем не за этим вызвал меня начальник, совсем не за этим.

И тут он вынул и положил на стол знакомые мне газетные вырезки.

— Читали?

— Так точно.

Он снял фуражку, строго, совсем как наш учитель по физике, поднял глаза и постучал пальцем по листикам.

— Вы понимаете, что здесь задет не только лично Курылев, но и честь заставы?

— Так точно! — машинально ответил я. Хотя, если говорить совсем откровенно, о чести заставы я как-то и не подумал.

— Некий литератор, видимо имея только предположения, бросил тень подозрения на память человека. Наш долг опровергнуть это. Или… или подтвердить. Вы меня понимаете?

Воодушевленный таким доверительным разговором, я начал выкладывать свой план насчет того, что хорошо бы встретиться с Таней и через нее организовать из школьников группу поиска, пустить их по дворам…

— Погодите с оглаской, — сказал капитан. — Поговорите сами со старожилами в поселке. Вы и Курылев, пока достаточно. Обязательно зайдите к хромому Семену Чупренко, он был тут в оккупации. Ваша Таня покажет его дом.

Я задохнулся от таких слов: «Ваша Таня!» Если начальник так говорит, значит, ему Нина уже напела про наши отношения. А Нине могла сказать сама Таня… Оглушенный музыкой, звучащей во мне, я думал, что она звучит и вокруг. Так глухарь ничего не видит и не слышит, когда поет.

— Слушаюсь, товарищ капитан! — гаркнул я, не в силах спрятать распиравшую меня радость. — Разрешите выполнять?

Моя беда в том, что я не умею скрывать своих чувств: что на душе, то и на лице. Потому-то ребята, проходившие мимо канцелярии, когда я вышел, все, как один, уставились на меня.

— Отпуск получил? — спросил дежурный.

— Больше!

Дежурный в недоумении пошевелил губами и, так и не придумав поощрения, которое могло быть больше отпуска на родину, отвернулся к своим телефонам. А я побежал искать Игоря Курылева.

— Молодец! — сказал ему, хлопнув по плечу. — Так и знал, что сам расскажешь начальнику.

— Да я не хотел, — замялся Игорь и смешно сморщился, отчего все веснушки на его круглом лице еще больше потемнели. — Он сам откуда-то узнал. Чего уж было, пришлось рассказывать.

Моя восторженность сразу оплыла, как рисованная красота девушки, попавшей под дождь. И все перевернулось. Простые слова начальника показались снисходительными намеками, улыбки — усмешками. Значит, он знал, кто первый начал разносить тайну? Я сказал Тане, Таня — Нинке, Нинка — отцу. Но не бежать же объясняться? Тем более что у меня имелось четкое задание начальника, от которого мне совсем не хотелось отказываться. Оставалось сделать вид, что все в порядке, и замаскировать свое смущение повышенной активностью.

Я дозвонился до Тани, потребовал, чтобы она бросала свои уроки для более серьезного дела — для встречи с нами. Таня сначала рассмеялась, потом обиделась. Но, узнав, в чем дело, согласилась выйти на пару минут показать дом, где живет Чупренко.

Оказалось, что этот дом я и сам мог найти с закрытыми глазами. Жила в нем двенадцатилетняя девчонка по имени Воля, которую на заставе все хорошо знали и называла не иначе как Волчонком, потому что была она хуже любого мальчишки, лазала по границе, совсем не считаясь с нашими пограничными правилами. А еще мы называли ее «нашим проверяющим»: не проходило месяца, чтобы по ее милости не поднималась «в ружье» тревожная группа. То Волька наследит, где не надо, то удерет купаться, переполошив всю заставу. Она и внешне походила на мальчишку — длинная, худющая, с короткой прической. Сколько я видел ее, всегда щека у Вольки оттопыривалась: чаще за щекой была конфета, а то просто камешек или еще какая «детская драгоценность». Отца у Вольки не было — бросил еще до ее рождения. Мать работала бригадиром в колхозе и всегда была занята. Воспитанием девочки занимался ее дед, тот самый Семен Чупренко. Но воспитатель он был своеобразный: считал, что мир вокруг правильный и воспитывает лучше всякого педагога. Короче говоря, он просто не обращал внимания на внучку, и она росла сама по себе, делая что ей вздумается, верховодя и мальчишками и девчонками.