«Н-да, вот тебе и новичок Курылев, — подумал я, отрываясь от газеты. — Выходит, вовсе не случайно попал, он в Приморское, как все мы, бедолаги». Было ясно, что пойдет он по дворам спрашивать о другом Курылеве, который кем-то ему приходится. Непонятно только, чего он до сих пор ждал. Ведь уже месяц на заставе! Почему не рассказал? Начальник заставы, конечно, поддержал бы. Я-то его знаю, изучил за два года службы. Он нас изучил, а мы его. Уж он-то не упустил бы случая лишний раз повоспитывать нас на таком необычном деле, как разматывание этой истории с Иваном Курылевым. Всю заставу можно поднять на ноги, а Игорь боится. Почему?

Я думал об этом все время, пока мы возились у вышки, меняли, как было приказано, две нижние ступеньки. Потом не выдержал:

— А катер спасли?

— Да, потом он воевал.

— Откуда ты знаешь?

— Слышал.

— А что это за вырезка?

— Из старой фронтовой газеты.

— Так ведь продолжение должно быть.

Он пожал плечами.

— А что значит — «это были его последние слова»?

— Остался он тут.

— Зачем?

— Оставили его.

— Как это — оставили?

Игорь снова пожал плечами. Это ни «да» ни «нет» раздражало.

— А где ты взял газету?

— У отца была.

— А кто он тебе, Иван?

— Родственник. По матери. У нас полдеревни — Курылевы.

— А где он теперь?

— Говорят же, оставили его. Погиб, наверное.

— Здесь, в Приморском?

— Эх! — сердито сказал Игорь. — Я думал, на тебя можно положиться, а ты — что да как?

Это меня разозлило. А кого не разозлит такое?

— Я тебе не ботинок нужного размера, чтобы меня, не спросясь, примеривать. Рассчитываешь на помощь — давай в открытую. Расскажем начальнику заставы, он тут всех знает.

— А вдруг это неправда? Только Зря переполошим.

Подивившись его неожиданному волнению, я полез на вышку. Хоть и выходной, а раз уж пришел — огляди местность. Это, собственно, была не вышка, а только верхняя ее часть: двенадцать ступенек и площадка с перилами и застекленной будкой, в которой стояла стереотруба. Но и этой высоты было довольно: с горы весь берег как на ладони.

Внизу, неподалеку от вышки, темнела окаймленная обрывами бухта, та самая, о которой писалось в газетной вырезке и куда мы в летние выходные организованно ходим купаться. Сверху бухта казалась пестрой: на ее дне меж редкими заросшими камнями светлели песчаные пятна. С моря бухту отсекала каменная гряда, над которой в штормовые солнечные дни обычно вздымался красивый прибой. Сегодня прибоя не было: море до самого горизонта лежало ровненькое, как в блюдце. За грядой, неподалеку от берега, стоял ПСКР — наш пограничный сторожевой корабль, отсыпался перед очередной бессонной ночью. Дальше в сплошном блескучем мареве шел рыбацкий сейнер.

Я осмотрел берег, заметил, что острый приметный камень, с осени державшийся на тонюсенькой перемычке, наконец-то обвалился, и я подумал, что надо будет доложить об этом начальнику заставы. И еще что-то новое белое лежало на отмели. Поглядев в стереотрубу, я понял — доска, выброшенная морем, измочаленная о камни.

От бухты до расщелины поднималась дорога. Дальше она бежала по полого спускавшемуся полю к крайним домам поселка Приморского. Слева от поселка, на отшибе, четким прямоугольником оград и заборов выделялась застава с длинноногой вышкой над нашим двухэтажным домом. За вышкой была другая ограда и еще дом, поменьше. Там жил наш начальник капитан Суровец Евгений Спиридонович со своей дочкой Ниной и женой тетей Машей. Там в холостяцком одиночестве жил и старшина заставы прапорщик Сутеев Иван Иванович.

Отличная вещь стереотруба — все видно. Я разглядел даже разжиревшую на казенных харчах дворнягу Кнопку — предмет неистребимой ненависти всех наших служебных собак. Потом скользнул взглядом по поселку, по дороге, ведущей к бухте, и стал осматривать берег, морскую даль.

На высоте было довольно прохладно. Но я не забился в стеклянную середину вышки. Мне нравилось стоять на ветру, слушать эту великую тишину, обозревать знакомый до мелочей «мой мир» и чувствовать удовлетворение от его неизменности. Так, наверное, олимпийские боги со своим знаменитым спокойствием созерцали землю, замечая каждый шаг каждого живого существа.

И вдруг я услышал сухой хлопок, донесшийся откуда-то снизу, из густого сосняка у обрыва. Я оглядел сосняк и успокоился, решив, что это — камень. Когда они с обрыва падают, бывает, еще и не так бьют.

Тут зазуммерил телефон, я схватил трубку, услышал сердитый голос дежурного по заставе:

— Что там у вас?

— Все в порядке.

— Докладывают: вроде — выстрел.

— Камень, наверное…

— «Ка-а-мень», — передразнил он. — А ну, проверить!

Оставив Игоря наблюдать, я спрыгнул на землю и быстро пошел по склону, оглядываясь на вышку, стараясь, чтобы она все время была видна мне. Все нависавшие опасные камни были у нас наперечет, и не составляло труда осмотреть их, проверить, какой сорвался. Но чем дальше я шел, тем меньше верил в это. Больно уж звук был непохожий: и верно, как выстрел, только не такой, к каким мы привыкли на стрельбище, — короткий, сухой. Кусты цеплялись за куртку, камни попадались под ноги все какие-то скользкие, неустойчивые. Известно же — когда торопишься, даже на знакомой тропе встречаешь массу препятствий. Это я давно понял: чтобы препятствий было меньше, надо почаще ходить знакомыми тропами в необычном темпе. И давно уж не сердился на начальника заставы, восполнявшего тишину нашего участка границы учебными тревогами.

Я бежал по склону, все больше взвинчивая себя подозрениями. И вдруг остановился. Еще не понимая, что такое привлекло внимание, вернулся, осмотрелся и увидел на белом камне небольшое пятно еще не почерневшей крови. Мне стало холодно: с детства не терпел вида крови и отворачивался даже, когда в медпункте кололи палец. Но тут отворачиваться было никак нельзя. Я присел и прислушался. Под обрывом вздыхало море, лениво пересыпало гальку на берегу. Совсем успокоившись и даже чуточку устыдившись, я собрался встать, но вдруг рядом услышал тяжелое дыхание и увидел в кустах что-то шевельнувшееся, темное. Я вскочил, коротким броском пересек поляну. Под кустом лежала коза, испуганно смотрела на меня большими глазами.

— Тьфу, чертовка рогатая! — выругался я и оглянулся: не видел ли кто моего конфуза. — Что, поранилась?

Осмотрев козу, я увидел на животе два кровяных пятнышка, темневших симметрично, как соски́. Сначала я подумал, что она шла и напоролась на сучок. Но как могла пораниться сразу с двух сторон? Может, не она поранилась, а ее поранили? И кровяные пятнышки — входное и выходное отверстия? И, значит, непонятный звук был-таки выстрелом?

Я разыскал замаскированную телефонную розетку, доложил на заставу о своих подозрениях и стал ждать тревожную группу. Мне было не по себе. Выстрел на границе — всегда ЧП. Выстрел, произведенный неизвестно кем, — ЧП вдвойне. Об этом станет известно в отряде, в округе, может, даже в Москве.

С тревожной группой прибежал сам начальник заставы. Неторопливо и основательно, как всё, что он когда-либо делал, начальник осмотрел козу, которая совсем уже закатывала глаза, и решительно пошел вниз к большому, с дом величиной, камню, возвышавшемуся над обрывом, где была ближайшая розетка.

— Дежурный? — сказал он, включившись в линию. — Заставу — в ружье! Перекрыть все тропы, незнакомых задерживать. — И, неуловимым движением выдернув штепсель, не меняя интонации, только повернув голову, по чему мы поняли, что это касается нас, добавил: — Обшарить все вокруг, осмотреть каждую травинку. Должна быть гильза.

На штурмовой полосе под низкой колючей проволокой мы не ползали так старательно, как в этот раз. Даже наш собаковод ефрейтор Кучкин, считавший ниже своего достоинства заниматься чем-либо, кроме своего рыжего Грома, даже он встал вместе с нами на колени, привязав собаку к деревцу. Гром рвался на длинном поводке, тонкое деревце гнулось, и мы побаивались, как бы это милое существо, ненавидящее, казалось, все человечество, кроме своего ненаглядного Кучкина, не сорвалось и не приняло нас за объект поиска.