«Р-р-р-р-р-раз!»

И исчез конус. Был — и нет его. Только лохмотья в разные стороны, только тряпка горловины, привязанная к тросу, запорхала в вышине, словно подбитая птица, ускользая вдаль и опадая все ниже.

Командир резко повернулся к офицеру штаба, но ничего не сказал, только улыбнулся хитровато. Тот тоже улыбнулся и сказал с лукавой усмешкой:

— А если бы не крылатый?

Командир смотрел в бинокль на исчезающий в синеве самолет и молчал.

— На пенсию надо собираться, — неожиданно сказал он.

— Кому?

— Мне, кому же еще? Вот это самое я впервые услышал в сорок четвертом. Брали мы одно приморское село на Украине. С суши пехота нажимала, а мы с моря — пехота полосатая. Без бушлатов пошли, в одних тельняшках, чтоб легче плыть. Зацепились за камни, а дальше ну хоть бы шаг. Лупят пулеметы из-под обрыва — головы не поднять. Так мне тогда казалось. А кое-кому казалось иначе. Когда я все-таки поднял голову, увидел: бежит меж камней Колька Хмырь. Честное слово, фамилия у него такая была. Тельняшка полосатая: чуть шевельнется — сразу видать. Я тогда еще пожалел, что бушлат скинул: черного меж черных камней меньше было бы видно. А Колька все бежит от камня к камню. А камни прямо дымятся от пуль. Потом он в мертвую зону попал, полез по склону к той проклятой амбразуре. Лежим, не дышим, ждем, что будет. Как рвануло наверху, мы — под обрыв…

Командир отвернулся и поднял бинокль. А Гаичка спохватился, что снова отвлекся и хоть смотрит вдаль, да видит каменистый склон и полосатых людей, бегущих к обрыву.

— Ну и что? — спросил проверяющий.

— А? Да. Так вот, дня уже через два старшина роты и говорит нам — со зла, конечно, — что если бы не Колька, то мы, дескать, так и лежали бы там, за камнями, до конца войны… Наспорились мы тогда, переругались все. А я как говорил, так и теперь считаю, что если бы не Колька, то кто-то другой обязательно полез бы к амбразуре.

— Ну и что? — снова спросил проверяющий.

— Как это что? Сколько лет я этого «если бы» не слышал! Тогда начинал службу, а теперь это как сигнал: не пора ли ее кончать…

— Больно мудрено.

— Чужое-то все мудреное.

— Ладно тебе, давай отбой, — засмеялся проверяющий.

К ночи ветер стих. Волны сразу опали, округлились, лениво подкатывались под корабль, масляно поблескивая в свете ходовых огней.

Сдав вахту, Гаичка неспешно прошелся по палубе. Ему было радостно и в то же время чуточку тревожно отчего-то. Он стоял, свободно расставив ноги, попеременно сгибая их в такт качке, и, как никогда прежде, чувствовал и бесконечную ночь за бортом, и бездну под килем, и одиночество корабля в бескрайнем море. Но не обреченность, не страх — неизменные спутники человека, затерянного в пространстве, а веселую уверенность, чувство неотвратимости победы в этом поединке с черной бездной.

Потом он спустился в сонное домашнее тепло кубрика. Под низкими переборками стоял не то храп, не то стон. Евсеев не спал, лежа читал Корабельный устав. Гаичка быстро забрался в свою койку, с наслаждением вытянулся, приподнявшись спиной над провисшей сеткой. И резко повернулся, свесил голову:

— Чего не спишь? Об Аньке думаешь?

— Устав читаю.

— Устав читать хорошо, когда не спится.

— Хочу в мореходку поступать.

— Да ладно тебе.

И по тому, что Евсеев ничего не ответил, Гаичка понял: это не шутка. Он спрыгнул вниз, сел на Володькину койку.

— Честное слово?

— Трам-та-ра-рам!

Это было давнее заклинание их пиратских игр, заменявшее все сразу — и клятву и крепкое словцо «морских разбойников».

Давным-давно это было, в ту «доисторическую эпоху», когда каждый день был долог, как вечность. В один из тех дней они взяли на абордаж трехколесную «бригантину» и увели в плен принцессу Катьку. Часа через два ее пришлось отпустить, потому что принцесса оказалась почище той, которая на горошине. По-рыцарски они скормили ей порцию мороженого, чтоб не ревела. А Катька все равно ревела и просилась домой. А на другой день сама прикатила на своей «бригантине» и потребовала, чтобы ее снова взяли в плен.

Вот тогда-то они и поклялись страшной клятвой: «Трам-та-ра-рам! Чтобы проглотили нас драконы морские, чтобы волны изорвали все паруса и чтоб никто не давал нам денег на мороженое, если мы возьмем в плен еще хоть одну принцессу!»

Гаичка засмеялся, ткнул приятеля в бок и снова полез в свою койку. А Володька подтянулся к нему, зашептал горячо давно просившееся на язык:

— Понимаешь, хочу остаться на сверхсрочную. Мичман, погоны, то да се, неплохо, а? И буду готовиться в высшее мореходное. С моря туда, говорят, запросто. И с Анькой поженимся.

— Так бы и говорил. А то — погоны.

— Нет, нет, я и море люблю, оказывается. Сам не знал. И Анютку тоже. Так люблю — хоть плачь.

Его глаза и в самом деле повлажнели. У Гаички даже защекотало в носу, так ему стало жаль друга.

— Ты ее совсем не знаешь, — ласково сказал он.

— А Ромео знал?

— Кто?

— Ну, Ромео и Джульетта.

— Да, действительно, — улыбнулся Гаичка и щелкнул приятеля по лбу. — Спи, Ромео. И пусть тебя всю ночь постригает твоя Джульетта.

Волны ласкались к железным бортам корабля. Волны чмокали за переборкой, словно целовали холодный металл. И вздыхали томно, и нашептывали что-то монотонное, усыпляющее.

Тревоги почему-то чаще всего бывают по утрам. Соскакивая с койки под отчаянный треск звонка, Гаичка знал: над морем светает.

— Боевая тревога! Атака подводной лодки! — гремел динамик.

Рассвет только еще занимался. Горизонт подпирался отдаленным розовым светом. Белесая муть висела в воздухе, и пологие волны казались медленно колышущимся серым раствором.

Корабль гудел, временами по его переборкам, словно дрожь нетерпения, проходила волна вибрации, эхом отдавалась на мостике. Гаичка встряхивал головой: ему все казалось, что муть не в воздухе, а в его непротертых со сна глазах, и торопливо обшаривал в бинокль рассветную даль.

Море было чистым. Потом до него вдруг дошло, что лодка подводная, что теперь работа гидроакустику, а ему, наблюдателю, пока что нечего делать. Он успокоился и стал прислушиваться к командам, сыпавшимся одна за другой.

Евсеев метался по баку, сдергивал чехлы с коротких труб ракетных установок, «рубил» леера, задраивал люки. Он был главный, он — минер — отвечал за готовность. Наконец Евсеев чем-то там внизу здорово громыхнул и взлетел на мостик, толкнув Гаичку так, что тот отступил.

— Товарищ командир, РБУ предварительно подготовлена. Личный состав бак покинул. Предохранительный щит но левому борту установлен!

— Добро, — сказал командир. Наклонившись, он посмотрел на что-то в рулевой рубке, выпрямился и приказал торжественно: — РБУ зарядить!

Гаичка даже подивился, как быстро обычно медлительный Володька исчез с мостика. И уже через несколько секунд увидел на палубе здоровенные, как тумбы, реактивные бомбы: толстая половина — красная, тонкая — зеленая. Кок Шлюндин, словно кастрюлю с горячим супом в штормовую погоду, осторожно поднял снаряд за красную голову, оглянулся на младшего рулевого Полипчука, придерживавшего зеленую половину, и шагнул к левой трубе бомбовой установки. Все это показалось Гаичке неестественно плавным, как в замедленном кино. Но едва он отвернулся, чтобы осмотреть горизонт, как услышал рядом бойкий доклад минера:

— Товарищ командир, РБУ заряжена!

Потом Евсеев сбежал по трапу и затоптался на шкафуте, нетерпеливо взглядывая на мостик.

Горизонт розовел. На бледных пологих боках волн вспыхивали и гасли багровые блики. Гаичке совсем некстати вспомнилась странная рыба барабулька, которую он видел три года назад, когда с матерью ездил к Черному морю. Брошенная на песок, барабулька вдруг перестала извиваться, и по ее серебристым бокам побежали багровые пятна. А люди стояли вокруг и ахали.

— Это она так умирает, — сказал один дядька.

— Мучается, бедная, — вздохнула какая-то тетя. — Неуж не жалко?

— Разве рыбу можно жалеть?