Девушка вспыхнула:

— Я не хочу присасываться! Слышишь: не хочу!

— А чего вам хочется? — с издевкой спросил шофер. — Мороженого с вафлями? Или замуж? Зачем вы пришли к нам? Чую я — не нашим пахнет.

Редактор рассмеялся:

— На тебя надо надеть ошейник.

Мануэль бросился в вестибюль:

— Это шутка, амиго? Я не позволю называть себя собакой!

— Убери кулаки, — добродушно проворчал Варрон. — Это шутка. Какая же ты собака? Ты — лев.

— Если так... — неохотно согласился шофер. И снова подступил к Бланке: — Так что же вы замолчали? Почему вы с нами, а не с ними? — Он показал на бар.

— Разве обязательно: «с нами — с ними»? — тихо спросила она.

— Вот видишь, Варрон! Выкручивается!

— Обязательно, компаньерита, — отозвался редактор. — У баррикад только две стороны — или с той или с другой, когда идет стрельба.

— А если — не с той и не с другой?

— Значит, посредине? Пустое. Никому не нужно. Снимут, даже не целясь.

— «С нами — с ними»! «Или — или»!.. Как это плохо!..

Бланка замолчала. Стала ходить вдоль фасада.

Как плохо!.. Раньше ей ничего не надо было решать. Все было определено и предопределено. Она любила свой город, свой дом, отца, мать. И этого ей было вполне достаточно. Она писала стихи о луне, о любви, о море. Ее стихи печатали в журналах. Ею гордились родители и друзья. И ей больше ничего не было нужно. А потом все закружилось в каком-то сумасшедшем вихре, все смешалось. Будто на остров обрушился тайфун: студенческие демонстрации, расстрелы, солдаты, повстанцы!.. «Фидель высадился на Кубе!», «Фидель разгромлен!», «Фидель в горах!», «Фидель убит!», «Фидель наступает!». Все только и говорили: «Фидель, Фидель, Фидель!..» Горы Сьерра-Маэстры стали популярней самого модного курорта. Она с интересом следила за успехами повстанцев. Даже мать, даже отец сочувствовали им и Фиделю. Отец говорил: «Давно пора скинуть этого грязного выскочку!» Он тоже терпеть не мог Батисту. И когда отряды Фиделя вошли в Гавану, Бланка вместе с подругами дарила бородачам цветы, танцевала и целовала победителей. Сколько было цветов, флагов и поцелуев!.. Бородачи были пропыленные, пропахшие дымом. Как тогда было хорошо!.. Казалось, наступает необыкновенное, замечательное время. И с этого дня у всех будет только радостное настроение, все будут улыбаться и станут необыкновенно добрыми. И наступит жизнь, исполненная какого-то нового смысла.

Даже ее отец приколол к пиджаку черно-красный флажок «Движения 26 июля» и выступал на митингах. А потом началось непонятное. Новое правительство стало отбирать земли у их владельцев и раздавать крестьянам, стало конфисковывать сентрали, заводы, а в дома известных людей переселять бедноту. И однажды отец сказал, что он напрасно восторгался Фиделем. Отколол от пиджака флажок, выбросил его в окно. Вскоре он умер от инфаркта. А мать, когда у них отобрали все, решила уехать к сестре в Бостон.

Бланка в это время была в горах, в Сьерре. Перед тем она как раз окончила католический колледж и готовилась поступать в университет. Но теперь она уже не могла жить музыкой и стихами, как прежде. Реальная жизнь разрывала поэтический флер. Жизнь грубая, острая, как камни на горных тропах.

Многие ее друзья уже уехали в Майами или готовили заграничные паспорта. Звали ее с собой. Для них было само собой разумеющимся, что они уезжают и что она тоже должна уехать. А она все не решалась сделать выбор. Мучительные мысли не давали покоя: «Почему я должна уезжать? Почему я вдруг должна стать человеком без родины — как разбитая шлюпка, которую подхватил океан?..» Но что же тогда делать? Она не знала. Решила остаться хотя бы ненадолго, чтобы самой все увидеть и понять... Мерильда уверена, что она связана с подпольной «Белой розой». Эти — тоже: «с нами или с ними»? Баррикады! Две стороны! Это бесчеловечно и жестоко — требовать от каждого: «или — или»! Такая ортодоксальность — причина ненависти и всех бед! Зачем заставлять ее делать выбор? Она не хочет ожесточать свое сердце, не хочет стрелять на баррикадах! Но как объяснить вот этим людям, что Куба так же дорога ей, как дорога она им? Как объяснить: раньше она думала только о себе, о своих стихах, а теперь ей близка ее новая работа? И мил этот старик редактор Варрон. И волнует каждое событие, происходящее в ее стране... И хочет она просто...

Мысли ее прервал голос шофера:

— Непонятно, как взяли вас в милисианос?

— Я заслужила это в Сьерра-Маэстре, — тихо ответила Бланка.

Рядом с подъездом радиостанции, в лоджии соседнего дома, была оборудована маленькая кофейня. Стойка ее выходила на улицу. За стеклами витрины громоздились ящички сигар, были рассыпаны цветные открытки. Тут же стоял телефон-автомат. За прилавком хозяйничала красивая мулатка лет восемнадцати. Молола кофе, протирала чашки и все время внимательно наблюдала за Мануэлем. «Его подружка, что ли?» — подумала Бланка.

Мулатка перегнулась через стойку и пронзительно закричала:

— Мануэль! Мануэль!

Шофер поправил автомат, сплюнул, вразвалочку подошел к прилавку:

— Чего дерешь глотку на всю Гавану?

Девушка сверкнула глазами:

— Грубиян! А ты чего любезничаешь с этой рыжей? — Она говорила нарочито громко, чтобы Бланка слышала.

— Тебе-то какая забота? — ухмыльнулся парень.

— Ах вот ты как заговорил! Тебе лишь бы новая юбка! — Девушка в сердцах так громыхнула чашками о стойку, что они чуть не слетели на тротуар.

— Дуреха, — примирительно сказал парень. — Ты же знаешь...

— Что я знаю? — Она выскользнула из-за стойки, обняла его, прижалась щекой к куртке. — Говори. Уж я тебя знаю как облупленного!

— Заверни кран, Грациэлла! — рассердился шофер. — Я не об этом! — Он высвободился из ее объятий.

— А о чем же? Меня ты уже не любишь, да?

— О, проклятие! — взревел парень, — Да дашь ты мне сказать хоть слово?

— Говори, говори, пожалуйста, — как ни в чем не бывало снова обняла его Грациэлла. — Я только и делаю, что слушаю тебя. Хотя заранее знаю все, что ты скажешь.

— О, дьявол!

— Ну говори же, говори!

Он хлопнул себя по лбу:

— Я уже забыл, что хотел сказать.

— Вот видишь! Тебе и сказать нечего — ведь я права: ты втрескался в эту новенькую рыжую, хотя непонятно, что ты в ней нашел.

— Конечно же ты права! — оттолкнул девушку шофер. — Права, права, права! Разве может быть иначе? Но пойми своей глупой башкой: плевать я хотел на эту рыжую, пусть она будет хоть зеленой!

— Тогда скажи ей об этом, а не петляй вокруг нее, как мул на веревке, — потребовала Грациэлла. — Сейчас и скажи!

— Надо будет — и скажу! Но подчиняться твоим капризам не намерен: я — мужчина!

— И еще какой! — подтвердила она. — Тогда скажи, что любишь меня.

— Люблю, люблю, люблю, черт подери!

Грациэлла еще крепче обняла шофера, дотянулась до его подбородка, поцеловала. Мануэль сердито дернул плечом, пытаясь стряхнуть ее руки. Но она обняла еще крепче, примирительно проговорила:

— Все, все, больше не буду — ты меня почти успокоил. Хочешь баккарди?

— Нельзя, — неуверенно отозвался он. — Я на посту.

— Глоток рома не повредит революции. Полезно — для бдительности. — Она достала из-под стойки начатую бутылку.

— Разве что для бдительности, — согласился он и отхлебнул из горлышка.

Из темноты выплыл толстяк. Приблизился, остановился у стойки:

— Приятного аппетита! — Хозяйски прошел в кофейню, начал осматривать газовую печь. — Горелки в порядке, красавица?

— Что это ты, приятель, так рано? — с едва прикрытой угрозой спросил шофер.

— Много работы. — Толстяк подмигнул Грациэлле. — А тебе какая забота? Налей-ка чашечку, красавица! — Выпил мелкими глотками, облизал губы. — В порядке. — Бросил монетку в телефон-автомат: — Алло! Говорит Лоренцо от Виолетты... Маэстро в моем хозяйстве пока не появлялся... Понятно. — Повесил трубку. Снова подмигнул: — Будь здорова! До встречи!

— Шляются тут всякие... — с подозрением посмотрел ему вслед Мануэль. — Чего это он приходил? Нужны ему горелки — как дождик в сафру!