Голос команданте набирал знакомый рокот. Обрагон был не рад, этому затянувшемуся спору: растревоженный, развенчанный в своем образе героя и мученика, Карлос может ничего не сказать, а время дорого. И все же Феликс с интересом слушал и наблюдал за команданте. Он любил в нем эту запальчивость, эту резкую, темпераментную жестикуляцию, способность чувствовать себя трибуном и говорить один на один с тем же напором и такой страстностью, с какими он говорил, выступая на площадях.

Команданте поднял руку и продолжал:

— Но нет! На этот раз революцию совершили обездоленные и для обездоленных. Мы были только ее компасом. Но тебе не это было нужно. Ты возмечтал стать великим.

— Но ты — разве ты не возвеличил себя? — перебил Карлос.

— Нет, это только ответственность. Бо́льшая ответственность. Я никогда не помышлял поживиться за счет народа. И, если бы было надо, я снова бы пошел в атаку на казармы, как тогда. Снова пошел бы в горы. Каждый из нас готов отдать жизнь, чтобы жила родина... — Он замолчал.

Молчал и Карлос. Потом с болью проговорил:

— А я не болел за родину? Боль за ее судьбу и заставила меня порвать с вами. Что такое Куба? Сардинка у пасти кита. Стоит киту только открыть пасть... Выступив против Штатов, вы толкнули страну к гибели. Разве вы не понимаете этого?

Команданте прошелся по ковру. Остановился. Кивнул:

— А ты, поняв, дезертировал. Но от дезертира до предателя — один шаг. Ты сделал его. И теперь вместе с остальными из компании Кордоны щекочешь кита, чтобы он разинул пасть. Но Куба — не сардинка, а стальная игла! Кит подавится ею. И ты смеешь еще говорить о свободе Кубы!

— Может быть, я ошибся... — опустил голову Наварра.

— Что ж, крысы будут прыгать в воду, думая, что океан в разгар бури более надежен, чем корабль революции, — продолжал, теперь уже обращаясь не к нему, а словно бы думая вслух, команданте. — Но крысы не могут остановить корабль. Наоборот, без крыс ему легче идти по курсу. С каждым днем Куба чувствует себя уверенней, потому что у нас становится все больше друзей. А главное — потому, что весь народ превратился в народ-герой, в народ достойных и храбрых людей. Великое счастье видеть это!

— Красивые слова... — горько усмехнулся Карлос.

— Да, — согласился команданте. — Но человек должен понимать красивые слова. Я не виноват, что ты понять их не можешь.

Дискуссия затягивалась. Обрагон прервал:

— Команданте, мне нужно еще кое-что спросить у Наварры.

— Продолжайте, — кивнул команданте, отошел к дальнему креслу, тяжело сел и отвернулся.

— Подожди, Феликс, — остановил Наварра. — Ты и так все знаешь. А я... Я не знаю, что вы приготовили мне.

— Мы с тобой юристы, Карлос. Толкователи законов, — вновь повернулся к нему команданте.

— Значит?..

— И когда-то мы зубрили древних поэтов. Данте разделил свой ад на девять кругов. На седьмом круге он поместил преступников, на восьмом — воров, а на девятом — предателей, не так ли?

— Значит — к стенке? — Наварра не выдержал и судорожно облизнул губы.

Команданте пожал плечами:

— Тебя будет судить революционный трибунал.

— Понятно... — Карлос снова облизнул губы. Поднял голову. Глаза его сухо горели. — Но и тебе — недолго!.. Запомни: недолго!..

Наступила пауза. Стали отчетливо слышны шум океана и хруст гравия под ботинками часовых. Обрагон нажал кнопку звонка. Вошел боец.

— Уведите. — Когда они остались вдвоем, сердито сказал: — Ты поторопился. Мне нужны были от него важные сведения. Теперь он будет молчать.

— Извини, Феликс, — виновато посмотрел на него команданте. — Я только хотел заглянуть в его душу. Мне жаль Карлоса...

— Он бы тебя не пожалел, поменяйся вы местами.

— Ты черств, как кукурузная кочерыжка.

«Да, я черств, — с чувством обиды подумал Обрагон. — Я — высохшая кочерыжка...» Он посмотрел на свои руки, на узловатые, морщинистые пальцы. «Всю жизнь я держу в этих руках винтовку, стреляю или копаюсь этими руками в человеческой грязи... Я жесток. Но я знаю, как революции и народы расплачиваются за жалость. Мы цацкались с теми, кто стрелял нам в спины, мы были благородны и великодушны с фашистами и фалангой. А потом не могли сосчитать наших павших. И обрекли родину на десятилетия слез и пыток... Нет, прав не ты, горячий и молодой, а я...» Но Феликс понимал и команданте: легко быть правым, когда рассуждаешь отвлеченно. А когда перед тобой сидит человек, который был с тобой в горах, вместе с тобой мерз, голодал, воевал, в конце концов...

— Там, в горах, будущее после победы представлялось мне не таким, — словно бы подхватив его мысль, задумчиво проговорил команданте. — Да, все сложней. Но и интересней. Радостней и больней.

Капитан положил ему руку на плечо, почувствовал под пальцами тяжелые мускулы, даже пощупал их: «Крепок!»

— Да, все сложней... И еще немало из тех, кто сейчас продолжает с нами путь, отойдут от нас. Это потери — как на войне. И борьба будет опустошать наши ряды. — Он задумался, веско сказал: — И мы не имеем права на жалость.

Команданте молчал. Обрагон не мог понять: согласен он с ним или нет? Пусть сегодня не согласен. Жизнь убедит.

— О чем не успел рассказать тебе Карлос? — прервал молчание команданте.

Обрагон подошел к столу, взял папку-досье:

— Вот, прочти радиоперехват.

— «На остров будет заброшен Маэстро, — прочел команданте. — Кто такой?

Феликс протянул фотографию.

— А, Конрад де ла Ронка! — узнал команданте. — Магистр искусств и тоже мой бывший однокурсник. Зачем же он хочет пожаловать на остров? На подпольные гастроли?

— Ронка переквалифицировался в террористы: скрипку сменил на винтовку «манлихер» с оптическим прицелом. Думаю, готовится опасная операция. — Обрагон пытливо посмотрел на команданте. — Наверное, покушение.

— Какой уже раз? — спокойно отозвался тот.

«Молодец», — подумал капитан, но сказал жестко:

— На этот раз они готовятся серьезней. Ронка — не рядовой исполнитель, а главарь террористов. И, по нашим сведениям, смел, опытен, превосходно стреляет и люто ненавидит республику. И тебя.

Команданте задумался. Обхватил пальцами бороду. Снова посмотрел на фотографию:

— Да, припоминаю: он и в университете был заносчив и непримирим. Аристократ, фанатик времен крестовых походов. Тоже ненавидел Батисту — но за то, что тот прижимал креольскую знать в угоду янки. А теперь, значит, и он там, на американском берегу... — Усмехнулся, расправил бороду: — Надеюсь, ты мне устроишь с ним встречу?

— Постараюсь. Но надо быть осторожней. Я думаю, они попытаются приурочить покушение к митингу.

— Тогда устрой встречу накануне митинга.

Он встал, поправил кобуру с тяжелым пистолетом, застегнул на «молнию» куртку. Как обычно, на погонах не было никаких знаков отличия. Только на отворотах — какие-то значки, подаренные, наверное, пионерами или иностранными туристами. Протянул руку:

— Мне пора. Еду к крестьянам в Лас-Вильяс. Собрание в новом кооперативе. Салуд!

— Салуд, команданте!

Обрагон проводил его до двери. Вернулся к столу. «Продолжим».

Вошел боец:

— Группа собрана, капитан.

Он кивнул. Товарищи вошли, тесня друг друга. Обрагон знал каждого из них — этих отважных людей, милисианос, членов комитетов защиты революции. Сколько на их счету опасных операций по обезвреживанию гусанос[265]: у этого толстяка механика Лоренцо, у лысого старичка официанта, у остальных. Даже бесшабашный гаванский Гаврош — Хуанито и тот показал себя настоящим бойцом.

— Где ты так долго пропадал и где твои кудри? — спросил он мальчика.

— Я же, дядя Феликс, в больнице валялся, там меня и обчекрыжили! — Хуанито провел двумя пальцами, будто ножницами, по макушке. — Хорошо хоть вырвался оттуда!

Тут только капитан разглядел, что мальчик очень худой. Перевел взгляд на остальных:

— Компаньерос, вам предстоит выполнить задание особой важности. На остров с часу на час будет заброшен опасный преступник. Он обязательно попытается проникнуть в Гавану. — Обрагон взял со стола фотографию, пустил ее по рукам. — Кому знаком этот человек?