Быстро холодало. Камни уже покрыл налет изморози. Выше, на вершинах, лежал снег. Бойцы в кузовах автомобилей кутались в косматые одеяла манто, курили, молчали. Неразговорчивы они были и на коротких привалах, которые делал командир, чтобы развести на дороге костры, разогреть пищу, дать передышку шоферам.

Молчаливый испанец — это все равно что стреноженный скакун. Но Андрей понимал, чем вызвана задумчивость его бойцов. Почти все они — андалузцы, жители Малаги, Альмерии или соседних рабочих городков, приморских селений, рыбацких деревень. Они пришли в его отряд добровольно, чтобы воевать против фашизма. И они считали, что имеют право остаться в Андалузии. Но, уже спаянные чувством боевого братства, чувством долга, они по собственной воле оторвали себя от родной земли, от семей, от моря, чтобы уехать за многие сотни километров — в горы, под Мадрид, который был для них так же далек, как Париж или Монтевидео. Оставить семьи и уехать надолго, может быть навсегда. Впереди еще столько боев, война только разгорается... Почему же они поехали? Потому что Мадрид — столица  и х  республики. И еще потому, что каждый из них — вчерашний рабочий, виноградарь, рыбак — почувствовал себя солдатом республики. «Я хату покинул, пошел воевать...» Андрей вспомнил светловские строки и подумал: если бы знали испанцы это стихотворение, оно стало бы для них таким же дорогим, как и для него...

Притих, загрустил сеньор Лусьяно. Набрякли веки, затвердели морщины на лице Феликса Обрагона, и к губам его словно бы приросла чадящая сигара. Внимательно, будто запоминая, глядел на убегающую назад дорогу пикадор... Только серб и здесь, в холодных горах, чувствовал себя как в родной стихии. На остановках он первым выскакивал из кузова, разводил на обочине трескучий костер, нанизывал куски сырого мяса на обструганные палочки, пританцовывал у огня и сыпал ругательствами — правда, учитывая присутствие Хозефы, не на русском, а на всех прочих языках планеты.

Хозефа в пути тоже примолкла. Она сидела впереди, около шофера, и Андрей видел, как она покусывает губы. Укачало? Но не останавливать же из-за девчонки колонну через каждый час...

И все же что-то открытое для самого себя в недавнем разговоре с Берзиным томило его душу тревогой и радостью. Просто «молодец, надежный товарищ»? Нет... Как когда-то, давным-давно, он испытывал нежность и робость. Маша-мамонка... Почему вдруг всплыло давнее, так трагически оборвавшееся?.. Позже, когда служил на границе, а затем в Минске, в его жизнь входили женщины. Но ни разу — так, как мамонка-кувшинка. Служба? Голова занята другими заботами? Нет, просто не полюбил по-настоящему. Думал — уже и не полюбит, перегорело. А теперь, значит, полюбил?.. Ишь куда повело! Какое право имеет он, командир? Да еще в такое время! Хороши штучки!.. Но смотрел на Хозефу, видел острое ее плечо, обтянутое форменной зеленой тканью (где-то в ранце то платьице в горошек и голубая лента?), — и кругом шла голова. Может, и вправду — судьба? Хозефа? Кто она? Откуда? Какое ее настоящее имя?..

Любит! Это неожиданное для него самого открытие оглушило Андрея. «Что же мне теперь делать?» — растерянно, чувствуя себя мальчишкой, подумал он.

Перевалили через Толедские горы — и дорога пошла на спуск. Открылось широкое каменистое Кастильское плато.

Еще не показался Мадрид, а уже почувствовалось его приближение.

— Альто! Документос! — Все чаще останавливали колонну патрули.

Оживленней стало и на самом шоссе: в сторону столицы пылили караваны арб с продуктами, шли военные грузовики, скакали подразделения кавалерии. В небе проплыло звено ширококрылых самолетов, в которых Андрей с радостью узнал советские ястребки — «яки».

И вот впереди, в обрамлении далеких гор, встал Мадрид. Сначала купами небоскребов, потом — шпилями и башенками дворцов, и, наконец, во всю ширь горизонта — весь, с роскошными авенидами и кривыми улочками, площадями и парками.

Отряд занял казарму, адрес которой дал Берзин. Андрей поспешил с Хозефой в центр. Даже по первому впечатлению Мадрид разительно отличался от блистательной и веселой Валенсии: улицы перегорожены баррикадами — и не из наспех накиданного хлама, как было в Малаге, а из тесно уложенных мешков с песком, из булыжников, вывороченных тут же, из мостовых; улицы прорыты траншеями, соединенными друг с другом ходами сообщения; перед траншеями — проволочные заграждения, пулеметные ячейки. Рыльца пулеметов торчат и из окон. Многие дома изуродованы: то обрушенная взрывом фугаса стена обнажила разноцветные стены, то зияют выжженные глазницы окон, то изрешечен осколками-оспинами мраморный фасад... Уцелевшие стекла в окнах крест-накрест заклеены полосками бумаги.

Народу на улицах много. Но по контрасту с Валенсией — не карнавальная пестрота, а однотонность кожаных курток, пообтершихся «моно» — зеленых комбинезонов солдатской униформы. Женщины — те больше в черном, в платках, повязанных по самые глаза. И очень мало, совсем мало детей. Однако, как и в Валенсии, — плакаты на стенах домов и заборах, флаги с балконов, полотнища, натянутые над улицами.

Хозефа — приободрившаяся, возбужденная той дело останавливалась, радостно восклицала:

— Смотрите! Это ж Лирийский дворец герцога Альбы!

— Смотрите! Да нет, налево! Это всемирно известный музей Прадо!..

По улице, пересекающей их авениду, маршировала колонна молодых женщин в «моно», с винтовками за плечами.

— Как им идет форма, да?.. — Глаза Хозефы горели. — Пасионария на митинге Народного фронта сказала испанским женщинам: «Помните, что лучше быть вдовой героя, чем женой труса! И если нужно взять в руки винтовку, возьмите ее!» И они взяли!

Андрей посмотрел на свою спутницу: «А ты чем отличаешься от них? Только красивей!» Казалось, только теперь он увидел, как ладно сидит на Хозефе военная форма, как заправски носит она кольт в кобуре на широком ремне, туго перехватывающем талию. И как звонок ее голос...

Хозефа переводила воззвания, приклеенные по цоколю углового дома:

— «Укрепления! Укрепления! Укрепления! Победа требует непреодолимых, грозных, надежных укреплений!» А вот на том плакате: «Одна обязанность: дисциплина. Одно право: быть впереди. Одна воля: победить!» Звучит, а?

«Одна обязанность: дисциплина...» Андрей вспомнил разговор с Берзиным. Наконец-то, наконец начинают республиканцы понимать, что наиглавнейшее во время войны — дисциплина...

Они вышли на набережную, миновали старинный, тяжелый, украшенный каменными изваяниями мост и вскоре оказались на площади.

— Пуэрта-дель-Соль — площадь Ворота Солнца, — сказала Хозефа таким тоном, будто бывала здесь уже тысячу раз. — Центр Мадрида и всей Испании. Отсюда ведется отсчет расстояний во все концы страны. А под площадью должен быть тоннель метрополитена.

И наконец, показала на красивое старинное здание:

— Это и есть отель «Флорида».

Хозефа осталась ждать Андрея в отеле, а он и встретивший их в номере гостиницы испанец пошли вверх по Гран-Виа.

Дома вдоль главной улицы, как и во всем городе, были помечены одной и той же меткой: окна верхних этажей заклеены полосками бумаги, а в окнах полуподвалов уложены мешки, меж которыми чернели щели амбразур. Мадрид был готов к уличным боям.

Они обошли воронку, выбитую авиабомбой в тротуаре. «Пятьсот», — определил по диаметру вес бомбы Андрей. Воронка была совсем недавняя, с рваными краями, под асфальтом рыжим мясом алел кирпич, и казалось, что это — истекающая кровью рана. Осколки бомбы вспороли мешки в разбитой витрине, на асфальт желтыми лужицами натек песок. Рядом с воронкой старуха в черном платке перемешивала на сковородке над жаровней каштаны, и от угольков веяло теплым приторным чадом.

Андрей искоса разглядывал своего спутника. Горбоносый профиль, нечисто выбритая, иссеченная порезами сизая щека, твердо сомкнутые губы, острый, в черно-седой щетине кадык. «Кто — разведчик, контрразведчик?..» Мужчина молчал. Мрачно поблескивал его глаз под насупленной бровью. За всю дорогу он не повернул лица к гостю. Но от поблескивания его глаз, от того, что Андрею приходилось убыстрять шаги, чтобы поспеть за ним, и смотреть снизу вверх — мужчина был намного выше ростом, — Лаптев испытывал досаду: «Не дай бог работать с таким черным дьяволом... Не взял бы в отряд».