– Вот этот Смольный и не дает тебе понять Таню, - угрюмо сказал Генка. - Конечно, ты - благородная девица! А она? Простая девушка!

– Не смей так говорить! - рассердилась Маша. - Это неправда!

Увы! Это была чистая правда. И именно потому, что Маша сразу же и честно себе в этом призналась, - ей стало совсем обидно. В самом деле, какая-то провинциальная девчонка не просто претендует на ее сына, а нахально претендует! Смеет не замечать разницы!

"А какой, собственно, разницы? - вдруг подумала Маша. - Кто такой Генка? Сын крестьянина. А кто такой Коля? Тоже крестьянин и сын крестьянина. И зачем она спустя столько лет снова начинает ворошить безвозвратно погребенное прошлое с его портиками, колоннадами, гербами и муаровыми лентами? Глупо. Ах, как все это глупо".

– Ты любишь ее? - спросила Маша.

– Да, - сказал Генка. - Очень люблю.

– Ну и люби, - Маша разворошила ему шевелюру. - Я постараюсь ее понять. И полюбить. И хватит об этом.

– Нет, - Генка покачал головой. - К сожалению, это еще не все. Ее отец тоже против.

– Почему? Чем ты ему не понравился?

– Должностью, - хмуро сообщил Генка. - Он говорит: "Нам в семью легашей не надоть".

– Этого еще не хватало, - ахнула Маша. - Да кто он такой?

– Железнодорожный обходчик. А в прошлом - приказчик.

– Господи… приказчик. - Маша даже всплеснула руками. - Если ты женишься, тебя выгонят со службы. Он же контрик явный, ее отец!

– Не явный, но нашу власть он не обожает, - усмехнулся Генка. - Мама, я решил подать рапорт об увольнении.

– А отец? - растерянно спросила она. - Ты подумал о нем? А где же ты будешь работать? На что жить? И где?

Генка долго молчал. Про себя он все давно и бесповоротно решил, но теперь было необходимо убедить в правильности этого решения мать. Он любил и уважал ее и поэтому считал своим долгом доказать ей свою правоту.

– Мама, - сказал он наконец. - Когда у тебя были неприятности из-за твоего происхождения, отец бросил тебя?

– Нет, - растерялась она. - Но… это же совсем другое дело!

– Подожди, - поморщился он. - Ответь мне прямо: отец бросил бы тебя, если бы что-нибудь случилось?

– Никогда! - вырвалось у Маши, но она тут же пожалела о своей неосторожности. Глаза Генки вспыхнули надеждой.

– Вот видишь! - крикнул он. - Почему же ты мне предлагаешь бросить Таню? Поверь, мама: настоящий человек на любой работе остается нужным и полезным. Это, я считаю, главное. Извини за высокий стиль.

– Что ж, - она медленно открыла бутылку. - Разлей вино. И выпьем за твою удачу, сын. Когда подашь рапорт?

– Завтра. Я уже и работу подыскал - пойду шофером.

– Значит, ты настоящий? - Она улыбнулась. - Давай выпьем.

…Утром Маша пошла на рынок - решила приготовить домашний обед. "В конце концов он, наверное, прав, - думала она, прохаживаясь среди рядов. - Нельзя приносить любовь в жертву покою или личному благополучию. Ни я, ни Коля так никогда не делали. Но тогда было и в самом деле другое время! - возражала она самой себе. - Другое. А может быть, дело совсем не в этом? Ведь наши трудности были иными. Мы выстрадали свое счастье, мы заплатили за него очень дорогой ценой и поэтому, обретя его навсегда, уже не понимаем, когда наши дети борются за свое место в жизни, за свое понимание счастья. А в чем оно? Разве только в благополучии, хорошо оплачиваемой работе, в квартире с мебелью? Наверное, и в этом тоже, - вдруг подумала Маша. - Но ведь не только в этом. Не в одном этом. Если у человека нет любви - не будет он счастлив. Генке нужна любовь. Он сам ее выбрал - трудную, может быть. Но свою, на роду написанную, и не надо ему другой, и не стану я ему мешать".

Репродуктор над павильоном, который занимала дирекция рынка, захрипел и вдруг проговорил какие-то странные, не имеющие никакого отношения к яркому солнечному дню, к празднично одетым людям слова: "… бомбили наши города…" Дальше последовало перечисление тех городов и населенных пунктов, которые на рассвете подверглись ожесточенному налету немецкой авиации, и Маша, как и все находившиеся в эту минуту на рыночной площади, со щемящим чувством безысходности и отчаяния поняла, что случилось самое страшное из всего, что могло случиться, - началась война.

Маша сразу же вспомнила долгие разговоры на эту тему, долгие споры с товарищами Коли, с Виктором, да и с самом Колей. Никто не сомневался, что война на носу, все были уверены, что будет она невероятно тяжелой и трудной, но тем не менее некоторые пакт с Германией принимали всерьез, они радовались каждому новому сообщению о торговых поставках из Германии и визитах в СССР членов гитлеровского правительства, они искренне старались верить в дружбу СССР и Германии. "Теперь войны долго не будет, и слава богу". Эта мысль была главной в их рассуждениях. А Виктор и Коля придерживались прямо противоположной точки зрения. Виктор всегда, когда заходил разговор на эту тему, говорил одно и то же: "Вы их не видели, не знаете. Это звери, убийцы. Их с лица земли стереть нужно, и я так понимаю: дипломаты жмут друг другу руки - это их дипломатическое дело. Их надо убивать - вот и все".

Теперь все эти споры отошли в прошлое. Теперь они казались безобидной болтовней за воскресным столом, под оранжевым абажуром. Теперь фашистов надо убивать - в этом Виктор оказался абсолютно прав.

Потянулись тревожные, полные нервного напряжения будни. Генка почти не бывал дома - в город хлынул поток беженцев из западных областей, участились случаи уголовных проявлений. Милиция сбилась с ног - на нее легла ответственность не только за охрану порядка, но и тысяча других, рожденных войной обязанностей. Маша получила от Коли три телеграммы и письмо. Коля в самой категорической форме требовал, чтобы она немедленно, пока еще есть возможность, вернулась в Москву. Но Маша тянула с отъездом, тянула, как всегда в такой обстановке, в лихое, трудное время делает каждая мать, не желая до последней секунды расстаться со своим ребенком.

Таня не приходила больше. В те редкие минуты, когда Маша и Генка виделись, они никогда не заговаривали о ней, и Маша постепенно привыкла к этому; повседневные заботы вытеснили из ее памяти образ девушки в провинциально сшитом платьице, и однажды Маша, спохватившись, с радостью сказала себе: все. Я больше о ней не думаю. Я - нет. А Гена? Маша встревожилась, но под утро, когда в комнату ввалился измазанный в глине, смертельно уставший Генка, Маша сразу же забыла о своем тщательно подготовленном и даже отрепетированном вопросе и только сказала:

– Я покормлю тебя. Иди умойся.

Генка, кивнув, сказал:

– Мама, тебе здесь оставаться больше нельзя.

– Неужели так плохо? - Она даже села от неожиданности.

– Боюсь, что да. - Он бросил полотенце на кровать и добавил: - Немцы рядом. Вот-вот уйдет последний поезд. Мне обещали помочь ребята из железнодорожной милиции - тебя посадят в вагон. В крайнем случае, уедешь на машине.

Маша молчала.

– Ты не подумай, что я тебя гоню. Отец беспокоится, - Генка вяло шевельнул ложкой. - Есть хочу, а не могу. Не спал уже тридцать шесть часов. Мне будет спокойнее, если ты уедешь. Тем более что я… У меня дело.

– Остаешься в городе? - одними губами спросила Маша.

Он покачал головой:

– Нет, мама. Я не гожусь для подпольной работы. - Он горько усмехнулся. - Так мне объяснил товарищ начальник райотдела. Я ведь "интеллигент в шляпе".

– Тогда я не понимаю. Если ты будешь в городе, почему я должна уехать. Ты не знаешь, ты забыл - я с твоим отцом бывала в таких переделках, что не дай бог!

– Это не переделка, мама, - сказал Генка грустно. - Это такая трагедия, что у меня сердце все время болит. Я не останусь здесь. Через три часа я ухожу на фронт. Заявление в военкомат и рапорт начальнику я уже подал. Резолюция есть. Так что ты не спорь. Ловить в тылу жуликов я все равно не стану. Другие справятся с этим лучше меня.

– Что ж, Гена, - Маша подошла к нему вплотную. - Я все понимаю. Когда нужно ехать?