— Все эти города, — начал Сретенцев, внимательно глядя на меня, — связаны одним железнодорожным узлом… Василий Михайлович, проследите по карте, где этот железнодорожный узел… Прочертите красным карандашом…
Легла одна линия, вторая, третья. Еще и еще линии, и все они скрестились в Рязани.
— Рязанский узел! — воскликнул Василий. — Но это же все можно разбрасывать и из Москвы. Москва — тоже центр пересечений!
— Справедливо! — немедленно согласился Сретенцев. — Вот тут нам должны помочь исключения… Они тоже распадаются не несколько вариантов. Назовем это так: варианты ближней связи… За пятнадцать лет определилась одна странность! Десять переводов пришли не с железнодорожной станции… И все десять — весной. Апрель или май… Иногда в марте… И все десять переводов из Рязанской области… Словно бы какое–то препятствие вставало перед Шкаликовым, и он не мог попасть в Рязань… Словно стена перед ним вырастала!
— Весной? — переспросил Василий.
— Весной…
— Города?
— Есть и города, и поселки…
Сретенцев начал зачитывать пункты отправления весенних переводов. Василий наносил их на карту. Десять наименований на пятнадцать лет…
Василий отметил последний пункт, и все определилось. Все десять переводов ушли с левого берега Оки. Весенний разлив!
Сретенцев поставил точку.
— Мостов через Оку, действующих во время разлива, в Рязанской области нет.
Итак, сто тринадцать переводов оказались связанными между собой Рязанским железнодорожным узлом, десять пришли с левого берега реки — из Рязанской области, остальные шли вразбивку, не предусмотренными никакими путями сообщения. За мной оставалось последнее слово.
Можно было предположить, что площадку для поисков Шкаликова, необозримую и безграничную, мы сузили до масштабов области. И не только области — левобережья Оки в области… Все же легче. Это не вся страна… Но и здесь, конечно, могли быть неожиданности. Множество могло быть неожиданностей, все и не перечтешь…
Всех нас волновал, конечно, и незнакомец, этот таинственный южанин. Он тоже искал Шкаликова. Искал своими путями. Получалось что–то похожее на гонки. В этих гонках его возможности мы никак не могли предугадать. Одно было известно: если он ищет Шкаликова, то не сличением квитанций от переводов. Какой же поиск короче? Кто найдет Шкаликова быстрее, если он все же его ищет! Сколько могло оказаться жителей в левобережье Рязанской области? Сколько там деревень и колхозов? Сколько там городков, сколько глухих узлов, где может затаиться этот Шкаликов?
Решили так. Василий поедет в Рязань, попросит помощи в областном управлении Комитета государственной безопасности и выйдет на железнодорожные станции. В Рязани две железнодорожные станции: Рязань I и Рязань II. На станциях в проходящих поездах он мог спрашивать проводников, не делал ли кто через них денежные переводы. Мы снабдили Василия фотографиями Шкаликова.
Сретенцеву тоже надо было ехать в Рязань и искать Шкаликова с рязанскими чекистами, сужать площадку поисков, искать на левобережье какую–то закономерность в возможных передвижениях отправителя переводов.
Уехали…
5
Волоков между тем нашел Раскольцева и Власьева.
Николай Павлович Власьев обнаружился в Сибири. Далеко же он забрался! Когда посмотрел я справку, что–то дрогнуло у меня. Село Третьяки. Есть у реки Обь Приток Чулым. После Томи и Шегарки красавица сибирская, королева рек Обь лишь слегка набирает силу, после Чулыма она раздается вширь, расправляются ее плечи, и катит она свои воды к северному морю, неумолимо рассекая тайгу. Чулым берет начало в коренной глуши, это таежная река. Редко на ней встретится городок, не чаще и деревня. У Чулыма тоже немало притоков. Есть и приток Чичка–Юл. Кучумово царство… Уходит дремотная история этих мест в глубь веков, во времена покорения Сибири. Чичка–Юл тоже таежная река. На иной карте не отмечено на этой реке ни одного жилья. Но жилые места есть, и там обживались русские люди. Третьяки зацепились за берег Чичка–Юла. На сто верст вокруг нет ни одного человеческого жилья. А в полутораста верстах стоит большое село Зимовское…
На дороге от Третьяков на Зимовское я родился. Отец мой, Алексей Федорович Дубровин, отбывал в Третьяках царскую ссылку. Мать приехала к нему на правах вольной поселенки.
Настало время появиться мне на свет. Урядник запретил ссыльному «за политику» сопровождать роженицу. Повез мою мать на лошади к фельдшеру хозяйский сынишка. Было тогда Мише Проворову пятнадцать лет. Положил мальчишка в сани берданку от лихой и неурочной встречи с серыми хозяевами леса, завернули мать в тулупы, заложили сеном, чтобы не замерзла.
Миша Проворов… Он стал близким человеком в нашем доме. Я его помню, да и как не помнить. Он из Москвы провожал меня накануне войны в первый мой длинный путь в Германию. Как много может вместить в себя человеческая жизнь… Сколько люден вторгаются в нее, оставляя свой след! Михаил Иванович Проворов не след оставил, он как бы озарил всю мою жизнь прекраснейшей о себе памятью.
Выехали они с матерью из Третьяков рано утром. Дорога из деревни вела в лес на зазимок, как свернули — пошла целина. Объехали лес и спустились на ледовый путь. По реке снежных наносов меньше.
Зимний день короток. К вечеру остановились покормить лошадей овсом. Мать встала, сошла с саней. Низко над землей сверкали звезды, легко пронзая своим далеким светом морозный воздух. С крутого южного берега реки на разные голоса, стонали, выли, плакали волки.
— Страшно было? — спрашивал я Михаила Ивановича.
— Это страшно для тех, кто не слышал… Когда–то от них отбивались огнем, прятались в пещерах… Боятся они теперь человека. Нет ничего для них страшнее человеческого голоса. Но тут началось, и не до волков нам стало.
Вот где я родился.
Третьяки… Много раз я собирался съездить на свою родину…
Власьев Николай Павлович был в Третьяках председателем большого животноводческого колхоза. Вернулся туда сразу после плена. Осмотрелся, отдохнул… Выбрали председателем. В конце пятидесятых годов ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
…Раскольцев — близко. Врач с обширной частной практикой, специалист по печеночным заболеваниям, автор научных изданий. До войны он успел закончить первый курс медицинского института. Вернулся, поступил на второй курс. Окончил институт с отличием. Был направлен в одну из московских клиник, ассистировал у известного специалиста.
Волоков провел огромную работу в архивах. Проще, конечно, было спросить самого Раскольцева. Но как спросишь? Оступиться в таком деле легко, поправиться трудно.
Недопустимо обсуждать какие–либо версии без доказательства. Но опасаться того, на что намекнул Иван Иванович, мы должны были. Но с чем мы пришли бы к Раскольцеву? Человек был в плену, были годы, когда к бывшим военнопленным относились с недоверием. Это было клеймо и несло за собой немалые душевные травмы. Опять, что ли, подозрительность? Нет! Нельзя! И кто он, Раскольцев, кто Власьев, кому из них мы могли верить до конца? Голубеву я поверил сразу даже по протоколам. Но Голубева не было.
Волоков по документам обнаружил след польской вдовушки. Она тогда же приехала с Раскольцевым в нашу страну. В какой–то степени история выглядела даже романтично.
Раскольцев был возвращен в ряды Красной Армии. Зося Шаскольская упросила зачислить ее в ту же часть санитаркой…
До Берлина Раскольцев не дошел. Он был ранен на Одере… Несколько дней он пробыл в армии. Зося вынесла его с поля боя и выходила. Зося дошла до Берлина. Волоков нашел в военкомате ее послужной список.
В сорок восьмом году родилась у них дочь. Назвали ее Еленой. В пятьдесят втором году Зося умерла…
— Не так ли, как и Шкаликов? — бросил реплику Василий.
Пустым считать этот вопрос было бы неосторожным. Мы прикоснулись к вещам, крайне путанным, закрытым временем.
Так к кому же обратиться? К Раскольцеву или к Власьеву?
Шкаликов прятался за закрытыми ставнями, Раскольцев и Власьев не прятались, жили на виду, и даже очень на виду. Так кому же мы могли бы довериться?
