— Можем ли мы ожидать общей капитуляции?
Командарм был мрачен, измучен бессонницей, но держался достойно и был скуп в ответах на слова.
— Капитуляция? Почему вы заговорили о капитуляции? — спросил он в ответ.
— Вы потеряли несколько армий! Украина открыта…
— Капитуляции не будет!
— Когда вы заметили мои танки?
— Обнаружили мы их восьмого сентября, но о повороте армий с московского направления мы узнали в первые же дни начала вашего рейда…
— Почему же ваши войска не оставили Киева?
— Таков был приказ!
— Вы командовали армией, вы — человек, сведущий в крупных операциях… Не считаете ли вы, что дальнейшее сопротивление Красной Армии приведет только к бесполезному кровопролитию?
— Мне трудно заниматься прогнозами, находясь в плену! — ответил командарм. — Однако могу я сказать: сопротивление еще только нарастает.
После падения Киева две трети всех войск Восточного фронта объединились для удара на Москву.
Усилилась танковая группа, пришли новые машины, острие удара медленно поворачивалось на северо–восток. Центром сосредоточения войск стал Рославль. Я воспользовался приездом в Ро–славль, чтобы отправить очередное сообщение в Центр через тайник Максима Петровича.
Удар на Орел и Брянск — такие я делал выводы. Но полагаю, что и на этот раз я не сделал открытия. Сосредоточение крупных танковых сил в районе Рославля не могло не быть отмечено нашей разведкой. А получится ли направление на Орел или Брянск — это зависело от многих условий, которые не могли быть предусмотрены не только разведчиком, но даже и командованием тех войск, которые шли в наступление, так же и командованием тех, кто оборонялся. Нельзя было подчинить единой воле миллионы случайностей.
Пришло известие, что приостановлено наступление на Ленинград, ибо командование группы армий «Север» заявило, что своими силами оно не может продолжать наступление. И из группы армий «Север» и из группы армий «Юг» перебрасывались крупные войсковые объединения для удара на Москву. Собралась армада, в которую Германия вкладывала все свои силы.
А для меня готовилась неожиданная встреча с моей юностью,
13
Штаб группы армий «Центр» 24 сентября нацелил танковую группу на Орел, Брянск, Тулу. Наступление было назначено на 30 сентября, на два дня раньше всей группы армий, чтобы иметь в первые два дня поддержку всего воздушного флота Германии, сосредоточенного на Восточном фронте.
Под Ленинградом были полностью приостановлены наступательные операции, продолжал лишь свое движение вдоль побережья Черного моря фон Клейст со своими танками, используя успех под Киевом.
Танковая группа генерала получила пополнение и состояла из трех танковых корпусов, двух армейских корпусов, кавалерийской дивизии и различных частей усиления.
Три танковых корпуса можно было тогда приравнять по своему составу к нашим трем развернутым танковым армиям.
Тысячи машин и около тысячи танков были сосредоточены на узкой полосе в районе Глухова. Рука генерала на штабном совещании прочертила жирную черту на свежей карте. Стрела уперлась своим острием в Орел…
— А дальше? — спросил кто–то из командиров корпусов.
— Если к тому времени с Москвой будет решено фронтальным наступлением, мы поворачиваем на Горький… Если потребуется помощь для удара по Москве, то на Тулу и через Тулу на Москву…
В треугольнике Глухов, Брянск, Орел располагалось небольшое село. Обнаружить его можно только на тактической карте. Судьба связала меня с этим селом, окруженным Брянскими лесами, далеким от железной дороги.
Еще до начала испанских событий я побывал в этом селе.
…Шли маневры, в которых принимала участие и та воинская часть, в которой я служил. Это была десантная рота. По условиям военной игры воздушно–десантный полк был выброшен в тыл «противника». Небольшая ошибка в расчете, и меня с парашютом отнесло на лес. Я пытался, управляя натяжением строп, попасть на лесную поляну, по сильный боковой ветер сносил меня на макушки высокого сосняка.
Стремительно надвигалась земля, секунды оставались до посадки, под ногами мелькали разлапистые сверху сучья сосен, на полянке я успел заметить две девичьи фигурки в пестреньких платьях.
Я попытался смягчить удар о макушку сосны, но ноги скользнули в хвою, меня ударило о ствол, и очнулся я на кровати, на мягкой пуховой перине, в крестьянской избе.
Стояла такая гнетущая тишина, что первой моей мыслью было: не оглох ли я?
В неширокое оконце, привычное для деревенских построек, падал яркий солнечный свет, пробиваясь сквозь занавеску и листву густого фикуса.
Я догадался, что это раннее утро. В окно были видны яблони, осыпанные яблоками.
Горница невелика, я в ней один. Два шага от изголовья кровати до окна, дощатая перегородка, сосновые бревна горят, как янтарь.
Я прислушался еще раз, надеясь уловить хоть какой–нибудь звук, все еще опасаясь, не оглох ли. Тишина… И вдруг мягкий удар по полу, мягкий и пружинистый. Спрыгнула на пол кошка. Стало быть, не оглох.
Поглядел на себя. Руки поверх одеяла, попробовал шевельнуть ногой — не шевелится, боль пронзила до сердца…
Где–то за стеной скрипнула дверь, еще одна, легкие шаги, и в горницу вошла девушка. Ее глаза, черные, блестящие, как облитая росой черная смородина, встретились с моим взглядом, она улыбнулась, приложила палец к губам и села на стул возле кровати.
— Предупреждаю сразу! Разговаривать вам нельзя! Врач запретил! А теперь сделайте мне знак глазами, — вы слышите меня?
Я на мгновение закрыл глаза.
— Вот видите, какая удача! Врач очень боялся за ваш слух. У вас сильное сотрясение мозга, и вы очень долго пробыли без сознания… Еще перелом ноги… Нога у вас в гипсе…
Деловитость и строгость милой незнакомки были прелестны.
— Меня зовут Варей, — продолжала она почему–то шепотом. — Вы у нас в доме! В селе есть больница, но я сказала, что буду ходить за вами лучше, чем в больнице… Отец никак не хочет вас отпускать, пока не поправитесь… И еще мне будет помогать моя сестренка, Машенька. Она школьница, а я в Москве учусь… Нам сказали, что зовут вас Никитой Алексеевичем, что фамилия ваша Дубровин. Командир части приезжал на машине забрать вас в госпиталь, но вы… — Варя на секунду запнулась, перед тем как произнести трудное слово. — Врач сказал, что вы нетранспортабельны…
Мне хотелось узнать, в какой я деревне. Варя угадала мой вопрос.
— Это большое село, здесь центр колхоза «Заветы Ильича», Мой отец — председатель колхоза, Иван Иванович Хренов… Маму зовут Марья Ефимовна.
Обстановка была обрисована исчерпывающе. В то же утро я перезнакомился молча со всем семейством. Пока я был оставлен на попечение сестричек. Вскоре приехала ко мне мать. Тогда она работала в Центральном Комитете партии.
До революции в селе было имение барона фон Дервиза, обрусевшего немца, выходца из Восточной Пруссии, крупного капиталиста и ученого человека. Он по доброй воле и желанию своему передал большевистскому правительству все свое состояние, вплоть до вкладов в иностранные банки, и стал учителем…
Его замок, сооруженный в конце прошлого века, вычурный и тяжелый. В двадцатых годах там разместили колонию для беспризорных, а позже открыли санаторий для детей, больных костным туберкулезом.
Надобно сказать еще несколько слов о младшенькой, о Марьюшке. Мать моя забрала ее учиться в Москву, чтобы не тосковала по сестре, а быть может, и потому, что очень она пришлась ей по сердцу своим характером.
…Пришел ответ на мой запрос по поводу реляций барона. Из Центра мне посоветовали передать фон Рамфоринху, что переговоры о прекращении войны возможны, лишь когда ни одного солдата не останется на советской земле, когда правительство Гитлера будет отстранено и Германия обязуется восстановить разрушенное.
Барону не сиделось в Берлине, он приехал на фронт в канун наступления.
Я ему изложил ответ Центра, внутренне ликуя над ним и надо всеми, кто стоял за его спиной.
