— Еще, — не устроило наркома.
— Состарилась, плохо служит.
— Это все можно простить. Нельзя прощать, когда собака, поймав дичь, жрет ее в кустах, втихомолку от хозяина.
— За это не стрелять — шкуру снимать надо! — бурно воспрянул Гачиев, омыло ликование: он не разучился понимать хозяина!
Проворно двинулся к стене, ухватил принесенную палку, содрал с нее бумагу. Придавил двумя стульями края, стал разворачивать холстинное полотно. На паркете расцвел кавказский пейзаж. Посреди него стоял, держался за кинжал мрачный… Исраилов!
Берия завороженно следил за ширящейся панорамой: поймали бандита!
— Пленение Шамиля. Художник Фе Рубо. Пятьдесят тыщ золотых рублей, ей-бох, не меньше, — азартно-вкрадчивым баритоном оповестил Гачиев. — Прими в подарок, Папа. Скоро Хасан перед нами тоже стоять будет. Но не так. Голый, без шкуры. Шкуру с него чулком спустим, клянусь предками, Папа!
— Как ты сказал?
— Папа, я сказал… Папа… Папа! — ударил он лбом о пол.
«Почему сорвалось? Он же сильно хочет всех их выселить… Он никогда не простит Хасану то письмо, своего страха за Кавказ не простит. Нюхом чую!»
— Вставай, — велел большой нарком.
— Не встану, Папа! — ликующе закричал маленький.
«Нужен, — внезапно и освобождающе от проблемы созрело в наркомовской голове. — Такие надолго нужны».
— Свои люди в горах есть? Такие, чтобы ради тебя отца родного не пожалели?
— Найдем, если надо.
— Надо.
Гачиев вскочил: другая жизнь надвигалась, дело давали!
— Хлебом клянусь, все, что надо, — сделаю!
«Исраилова не поймать, пока нацмены в горах живут», — окончательно вызрело в наркоме.
— Запоминай. Нужен большой налет чеченцев на грузинских врагов. На границе с Чечней их антисоветское гнездо — Тушаби. Там грузины разграбили колхозы, угнали скот в горы. Надо отнять этот скот и убить всех предателей пастухов. А потом сфотографировать трупы. Снимки — на стол мне. Кому можешь поручить?
— Есть люди. Лично знаю. Не раз такое делали.
— Когда? — удивился Берия.
— Когда чеченским абрекам нечем было платить нам за легализацию, они угоняли скот у Тушаби. Фотографа тоже найдем. Сегодня позвоню туда.
Он не спрашивал, почему, зачем. Его вел по лезвию ответов могучий рефлекс самосохранения.
— Кому?
— Старшему лейтенанту Колесникову.
— Доверяешь?
— Проверял не раз. Маму родную за деньги, за звание продаст.
— Смотри, не маму, свою голову ему вручаешь. Будешь жить с Валиевым в гостинице и дальше. Запоминай хорошо: день и ночь веди себя как настоящий коммунист. Поступай как образцовый чекист в любом случае, с любым, кто бы ни пришел. Хорошо понял?
— Зачем было напоминать, товарищ нарком? — обиделся Гачиев. — Я всегда так себя веду.
Берия всмотрелся с интересом: знал наглецов, сам поджаривал жертвы в изысканно-фарисейском масле, но чтобы так… безмятежно, на голубом глазу… Виртуоз, собака!
— Все, что с тобой случится, докладывай начальнику отдела контрразведки «Смерш» Юхимовичу.
— Слушаюсь, товарищ нарком. А что должно случиться? — не удержался все-таки Гачиев, но, чувствуя, как пополз холод от Папы, вскричал испуганно: — Если надо, всю мою кровь по капле выпей! Всю, Папа!
— Не надо… сынок. Она у тебя протухла. Пшел!
Он смотрел в длинную спину. Когда она скрылась за дверью, перевел взгляд на пол. Шамиль все так же презирал русское на фоне леса. Он плевать хотел на всю эту щенячью свору в погонах. И на Барятинского с Ермоловым и царем, который в Петербурге, — тоже плевать хотел.
Берия плюнул, целясь в Шамиля. Не попал. Плевок пузырчато нахлобучился на голову одного из офицеров.
Подумал, поднял трубку, услышал в ней:
— Юхимович слушает!
— Как идет разработка чеченцев?
— Все готово, товарищ нарком. Сегодня ночью начинаем круглосуточное прослушивание.
— Я тебя не гоню. За ночь подготовься как следует. Наблюдение и прослушивание начинай завтра с утра.
— Но у нас все готово…
— Я сказал, завтра.
— Так точно.
— Подсадного хорошо обработал?
— Предусмотрели несколько вариантов. Главный выстроен на информации Кобулова из Чечни.
— Расколет этих — орден получишь. Не расколет…
Юхимович затаился, сперло дыхание.
— Не расколет — возьмем чеченцев в аппарат. Нам твердые нужны.
— Может, надо, чтобы… расколол?
— Сволочь, жид пархатый, — плаксиво вогнал в трубку Берия. — По-русски не понимаешь, что ли? Тебе на иврите сказать? Стараться — хорошо. Перестараешься — кому нужен неумный еврей? Пришли краснодеревца, раму для картины сделать. Когда доставят, чтобы штаны у него сухие были и руки не тряслись.
— Понял.
— Нацвлишвили тоже пришли…
— А этого можно… с мокрыми штанами? — очень серьезно спросил смершник.
Нарком оценил.
— Смотри, скоро он сам про твои штаны спрашивать будет.
Был звонок от Юхимовича, и Нацвлишвили заторопился по вызову к наркому. Шагал широко, размашисто, глядя под ноги. В поле зрения поочередно и стремительно вспыхивала сияющая чернота надраенного хрома. Красный ворс ковровой дорожки вел вперед, гасил звуки. Сапоги несли тело полковника бесшумно.
Вызов припекал, будоражил. Коридор обволакивал мертвенной тишиной, квадратно летел навстречу. Наплывали и оставались позади прямоугольные зигзаги.
Остро нравилось то, что осталось позади: повороты под девяносто градусов, ковровая дорожка под ногами, тяжесть полковничьих погон, ночная работа, должность. Все, что поручали, выполнял скрупулезно, с точностью механизма: приводил, уводил, готовил к допросам, «разминал» перед ними упрямых.
Тело под кителем бугрилось мышцами. Костяшки на пальцах задубели мозолистыми наростами. Сердце бесстрастно и мощно рассылало в конечности горячую кровь. Жизнь стлалась под ноги ковровой дорожкой. В ней бесследно и беспамятно глохли чужие визги, вопли, мольбы, хруст костей и хрипы сдавленных глоток. Жизнь летела навстречу таким же коридором — вылизанным, надежно узнаваемым, слепяще высвеченным.
Нацвлишвили оправил китель перед дверью, ведущей к наркому. Охрана, адъютант и секретарь знали полковника. Их сторожевая цепкость не касалась его.
Он толкнул дверь, вторую, третью и наконец проник в храм Всевластия.
Доложил:
— Полковник Нацвлишвили по вашему приказанию прибыл.
— Штаны в кресле еще не протер? — по-родственному ободрил полковника нарком.
— Вам отсюда виднее, — скромно потупился полковник.
— Поедешь в Чечню моим представителем. Наркомом вместо Гачиева поедет Дроздов. Надо бы вам снюхаться перед службой. Но нет времени. Встретишься в горах с Исраиловым. По нашим данным, у него туберкулез. Обещай от моего имени лучших врачей, лекарства, жизнь, деньги. Много денег. С одним условием: пусть убирается с Кавказа и живет в любом городе кроме Грозного, Орджоникидзе, Нальчика и Махачкалы. Вымани его с гор на равнину любой ценой. Никаких других условий от него не принимать. Все ясно?
— Так точно.
— Вылетай сегодня же.
Нацвлишвили развернулся, вышел.
Дни в гостинице текли для Гачиева с Валиевым шершаво, несмазанно. Было неуютно под нависшей, давящей неопределенностью. Выходили на улицу. Крылась мурашками, цепенела спина от чужого всевидящего глаза. Изредка встречались со знакомой юридической и прокурорской братией, вызываемой в Москву в наркомат. Лишнего не болтали — не то время.
После разговора с Берией Гачиев поуспокоился. Позвонил в Грозный к Колесникову про налет на Тушаби.
Старшего лейтенанта запалил азарт, задание уточнял деликатно, эзоповым языком. Все понял, ринулся в работу. Исполнительность, замешанная на предвкушении, распирала грудь.
Валиев увивался, изнывал вокруг Гачиева, спрашивал шепотом: о чем говорил с Папой? Почему слежка? Может, что-то пронюхали про связь с немцами? Если бы пронюхали, не в гостиницу поселили бы — в подвал.
Нарком на все вопросы многозначительно усмехался, когда Валиев наседал особенно, сворачивал внушительный кукиш.