— Год дем! — выдохнул с отчаянной злостью. Его завалило на камни в момент приземления.

Затолкал десантное снаряжение в рюкзак, сверху — рацию. Раздувал ноздри, хищно, настороженно огляделся. Сухое, мореного дуба лицо впаялось барельефным профилем в кисельную зарю восхода. Приказал:

— К лесу, бегом!

Закинув рюкзак за плечи, тяжело прихрамывая, побежал к подножию хребта. Баталов, прихватив его и свой парашюты, кинулся следом.

Два дня жили в шалаше, в густом кустарнике. Баталов уходил в Автуры, приносил еду. На второй день привел приятеля, Магомеда Цигаурова, и тот повел группу к аулу Хай, откуда вскоре перебрались километра за три в пещеру.

Баталов и Цигауров приводили надежных людей, готовых сотрудничать: судью, парторга колхоза, председателя сельсовета, заведующего райземотделом. Наконец явилась самая крупная добыча — прокурор.

Осман-Губе принимал всех в пещере. Встречи превращал в спектакль, высился посреди низкого грота сухопарым циркулем, облитый желто-зеленым, пятнистым комбинезоном. С шеи черной удавкой стекал под комбинезон галстук, черная гестаповская фуражка с серебряным черепом и костями венчала седую голову.

Ошарашив до онемения всем своим видом и бесконечно долгой паузой, рублено-лающим текстом вдалбливал каждому неизбежное: Красная Армия в агонии, ее закат предрешен фюрером под Сталинградом и Грозным; цель фюрера — сытость, культура и федерация всем горцам под покровительством Германии. Уже сформировано правительство Северного Кавказа, во главе которого стоит его брат — Гейдар Бамматов, бывший министр иностранных дел горского правительства в 1919 году, зять Топы Чермоева. Великий рейх чтит и помнит всех, кто приближает день этого правительства. Каждому необходимо создать повстанческую группу из надежных и близких по духу людей и ждать его, Осман-Губе, сигнала.

Закончив речь, с треском сближал каблуки сияющих ботинок, клевал воздух черным лакированным козырьком, над которым ехидно скалилась карликовая черепушка.

Лишь с двоими позволил полковник быть самим собой, измотанным желчным стариком, — председателем колхоза Богатыревым и бывшим офицером царской армии Арцхановым. С этими опускался до откровений о Берлине, о том чугунной жесткости механизме, винтиком которого напрягался столько лет. Но винтиком он был там. Здесь же преобразился в механика мясорубки, которой скоро предстоит заработать в полную силу.

Арцханов принес вести о Реккерте и Ланге. У первого дела шли блестяще. На следующий день после приземления приручил банды Косого Идриса и Джабраила полусотенной численности. Через день вышел на кадрового бандита Расула Сахабова, стоявшего во главе еще большей банды. Все вместе направляются к Агиштинской горе, отряд растет с каждым часом, всасывая в себя местных жителей посулами, подарками, угрозами.

С Ланге творилось невероятное: все время тычется в истребительные отряды красных, теряет десантников. Арцханов встретил Нурды Атаева, тот шел с запиской от Ланге к Реккерту, просил помощи.

Осман-Губе выслушал вести, прикрыл глаза. На скулах под кожей вздулись бельевыми жгутами жевательные мышцы, сквозь набриолиненный седой начес розово просвечивала кожа. Застыл надолго жутковатой мумией. Поднял веки, по-ястребиному оглядел склонившихся в почтении сообщников, разжал тонкие губы:

— Благодарю, господа. Мое время пребывания здесь истекло. Вечером отправлюсь дальше. Связь со мной держите через Баталова, он останется вместо меня. Вы знаете, что делать дальше. Гусеницы германских танков вцепились в берега Терека перед главным прыжком на Баку. Наша задача — убрать с траектории этого прыжка все, что мешает. До встречи, вернусь через несколько дней.

Слушая Богатырева и Арцханова, полковник стремительно дозрел в щекочущем озарении: Ланге глупо и непонятно увяз! Реккерта поджаривает мелкий тактический азарт. Значит, путь к Исраилову… открыт! Туда, к нему, немедленно! Именно там зреют главные дела, от которых его, туземца, оттеснили фигурой Ланге. Теперь ариец тычется слепым щенком в кавказские тупики.

Берлин определил Ланге первым пенкоснимателем. «Но они забыли, что здесь я у себя дома и сам распределяю роли. А ваш чистокровный щелкопер увяз, как муха, в местной паутине. Аллах знает, кому вязнуть».

Оправдаться перед Арнольдом и Берлином он всегда сможет: треснула рация, эмиссар гестапо без связи с центром — фикция. А у Исраилова хорошие возможности для любой связи.

Осман-Губе вышел из грота. Солнце стояло в зените — в его зените. Наконец нахлынула, прильнула и лижет его ноги фортуна. Она обязана наградить за долготерпение, годы унижений. Он здесь, на своей земле. Дагестан и Чечня — единое тело, в грудь которого уперлись танковые стволы, сотрясая его дрожью моторов. Немного терпения и усилий при чеченском наполеончике Исраилове — и рейх девятым валом хлынет через Кавказ на Ближний Восток. Еще немного. Скоро он сможет выбрать в этом раю свой угол — ферму, поместье — и блаженно погрузит в негу роскоши измотанное тело и мозг, здесь, а не в Дагестане. Умные аварцы, даргинцы, кумыки оседали именно здесь: Хаджи-Мурат, Узун-Хаджи, Гоцинский. Русских отсюда вышвырнут. Будет же когда-нибудь Кавказ только для кавказцев? Иначе тогда зачем жить?!

Время текло для них вязким потоком, и они цепенели в мертвящей призрачности его, изнемогали в ожидании. Ожидание изводило. От Аврамова поступило лишь лаконичное двусловие: ждите сообщений. Сколько?

Они жались друг к другу в неистовой жажде близости, вдвоем противостояли гнету потолка, чахоточно-тусклой желтизне фонарей, самцовому вожделению охранников. Их промозглую дыру в скале отделял от общего пещерного коридора брезентовый полог. Охранники шастали в коридоре. Сменяли друг друга, оттягивали брезент, просовывали меж ним и скалой головы, лапали Фаину похотливыми глазами. По приказу вождя они пасли странную парочку — радиста и его самку, занявших при нем непонятное место: не то помощников, не то смертников.

На прогулку их выводили вместе. Нахлобучив на головы короткие холщовые мешки, спускали по веревочной лестнице вниз, вели по ниспадающей бугристой тропе меж вековых стволов. Ушахов по-звериному обострившимся слухом впитывал сквозь холстину мерный лиственный шорох над головой, запоминал каменные клыки под ногами, фиксировал повороты, считал шаги.

После тычка в грудь останавливались. Сдирали с голов мешки, и в глаза, в уши врывалась напоенная медвяным запахом малахитовая горная благодать. Лесную крохотную прогалину густо обступали матерые стволы. Топорщилась кинжальными шипами акация, вверху лопотала листвой ольха. Пружинил дерн под ногами, обступала по колено трава.

Фаина, присев на корточки, со стоном опускала лицо в травяной бархат, дышала, дышала… После каменной утробной сырости кругом шла голова, в птичьих пересвистах, цвиканье, в ароматах буйного разнотравья унималась на время змеюка-тоска. Фаина поднималась, шла к деревьям. Особенно льнула к акации, гладила кинжальной длины коричневые шипы.

Шамиль, заложив руки за спину, мял ногами цветочный ковер — по пять шагов в разные стороны, как приспособился в пещере.

Три охранника подпирали спинами стволы, из-под локтей лениво торчали дула винтовок. Переглядывались, обменивались ухмылками молча: Иби Алхастов, сам отобравший охрану для радиста с женщиной, всякие разговоры запретил.

После прогулки, содрав колпак с головы, она швырнула тряпку на пол. С густевшим в глазах ужасом оглядела постылое каменное яйцо, обступившее их, слизистую бель плесени в углах, бурую труху истертой соломы под ногами, колченогий, грубо сколоченный стол с двумя табуретами. На столе темным кубом бугрилась рация. От нее тянулась к выходу нить антенны. Фаина качнулась к Ушахову, обняла его, вжалась в каменно-плотного, надежного, отчаянно, взахлеб зашептала на ухо:

— Что с нами будет, миленький?

Он прижимал, баюкал теплое, желанное тело, казнясь своей виной перед женщиной, которую втянул в непосильную для нее мужскую свару: