Но как обещать такое? Тромбом сидел в голове посла категорический запрет фюрера: «Если турецкой стороной в переговорах будет вновь затронута проблема тюркских народов в Советском Союзе, проявлять по этому вопросу полную сдержанность».

Премьер и министр уверяли фон Папена в священной ненависти турок к советским гяурам. Оба очень старались.

— Уничтожение России — это подвиг фюрера! Да поможет Аллах ему в этом деле! — страстно провозгласил Сараджоглу.

— Это мечта турецкого народа! — вынырнул в апогее-лояльности Менемеджоглу.

— Мы жонглируем набором тезисов о вашей преданности фюреру более часа, господа, — сказал фон Папен, с отвращением отводя взгляд от смуглой влажности оливковых лиц, на которых плавилась настороженная услужливость. — Не пора ли перейти к реалиям? Нас интересует конкретная роль Турции на театре военных действий. Вы намерены наконец играть ее в полную силу или вас по-прежнему устраивает роль статистов за кулисами? — грубо, в лоб спросил фон Папен, поскольку истощилось великогерманское терпение. В конце концов премьера втаскивали в этот кабинет лишь ради решительных действий.

— Мы готовы оказать помощь великой Германии в пределах разумной возможности, — лучезарно проглотил посольское хамство Сараджоглу.

— Какую именно?

— Мужественно сохранять нейтралитет. Но за это мы хотели бы гарантий от великой Германии в отношении кавказской федерации под нашим управлением, — непостижимо безмятежно перешел все границы неблагодарности и наглости Сараджоглу. И глаза его превратились в две стальные щелки.

Германия пока лишь пыталась стать империей, расползаясь вермахтом по Европе. Турция уже была ею всего лишь век назад, и столетие имперского пантюркизма, растворенное в турецких генах, время от времени давало о себе знать всяким политическим погонялам, забывшим, с кем имеют дело.

— Я доложу вашу позицию рейхсминистру господину Риббентропу, — с трудом обуздал себя фон Папен, опуская ненавидящие глаза. Оставалось последнее: пролив и лодки. — Не так давно у германского военного атташе состоялась беседа с вашим заместителем начальника генерального штаба. Мы получили весьма неразумный отказ пропустить через пролив шесть наших подводных лодок. Отказ основывался на весьма легковесном предлоге: сохранение ваших отношений с Англией, которая закрыла пролив сетевыми и минными заграждениями.

— Этот предлог по-прежнему вынуждает нас просить понимания у великого рейха. Мы не можем пойти на преступление перед нашим народом — толкать англо-саксов к объявлению нам войны. Это произойдет неминуемо, если мы разорим для ваших лодок английские заграждения, — с ледяной любезностью свернул беседу премьер.

Глядя на дверь, закрывшуюся за фон Папеном, Сараджоглу обнажил кипенные зубы. Не поворачивая головы, заметил:

— Много спеси, мало терпения. На месте Риббентропа я бы вышвырнул его из восточного отдела дипкорпуса, это ржавая вилка в серебряном сервизе.

— Они стоят на Тереке и у Сталинграда, мой господин, — сдержанно предостерег министр.

— Они стояли и под Москвой, — обезоруживающе улыбнулся премьер. — Но в одном вы правы: нам нельзя упустить момент, если они все-таки форсируют Терек или возьмут Сталинград. В этом случае надо успеть схватить свое на Кавказе, пока они будут грызть русскую оборону под Дербентом. Весьма полезно было бы знать, сколь долго русские смогут удержать их на Тереке? Какова прочность их обороны? У вас найдутся там чуткие уши и зоркие глаза?

— Я сегодня же прозондирую этот вопрос, мой господин, в нашей разведке.

— Постарайтесь. А мы займем стартовую позицию. Хороший бегун не должен проигрывать на старте, если дистанция коротка.

Турция произвела поголовную мобилизацию. В шести вилайетах (Стамбул, Чанаккале, Коджаэли, Эдирне, Кыркларели, Текирдаг) было объявлено чрезвычайное положение, а в граничащих с СССР — военное. На советских границах вздыбила штыки почти миллионная турецкая армия, вынуждая оттянуть несколько советских дивизий в период, когда в обороне Грозного на счету был каждый боец.

Саид-бек брел по извилистой и темной уличной кишке, до краев налитой влажной духотой. За тусклыми оконными квадратами, задернутыми изнутри шторами, текла чужая жизнь. Квадраты плыли мимо, равнодушные, чужие. Дважды ему показалось, что следом кто-то идет. Оглядывался — никого. Липкая полутьма зависала непроницаемо и глухо уже в трех шагах.

Добрел до кальянной — подвала на углу, где бывал уже не раз. Спустился по каменным выщербленным ступеням. Хозяин узнал клиента, склонился в поклоне, провел в небольшой душный зал, увешанный тускло-пыльными коврами. Принесли кальян, черного стекла бутылочку араки, креветки, сыр, зелень. Саид-бек глотнул из сосуда. Обожгло горло, скатилась в желудок порция пахучего пойла. Саид-бек передернулся в истоме, оперся спиной о ковер, стал проваливаться в разъедающий безысходностью дурман.

Стамбул отвратил от него желанный лик, стал грозным, недобрым после смерти Мустафы-бея. Безразмерные дни мордовали жарой, гнетом неизвестности, а к вечеру — желчной угрозой гестаповского куратора. Этот прибыл из Берлина в составе свиты фон Папена, разыскал Саид-бека, отчитал, не выбирая выражения:

— Почему до сих пор не внедрились в окружение премьера? Прекратите болтаться по кабакам, мы платим вам за работу, а не за утробу, налитую спиртным! Две ваши явки на Кавказе сгнили. Одна из трех, что выдали недавно, вообще не существует. Нет ни такой улицы, ни такого дома. Как это понимать?

— Но, господин полковник, за двадцать лет в Грозном снесены целые кварталы, выстроены новые дома, — горько возразил Шамилев. — Разве я в состоянии отсюда предусмотреть…

— Мы вынуждены засвечивать вашу резидентуру для все новых ваших пустышек. Вздумали водить нас за нос?

— Как вы могли подумать?

— Думать надо вам. Если оставшиеся две явки тоже окажутся мертворожденными, готовьтесь иметь дело с турецкой полицией и английской разведкой. Их скорбь по Мустафе-бею в самом разгаре.

Спустя несколько минут за Саид-беком спустился по ступеням кальянной человек в серых брюках и безрукавке, в красной феске с кисточкой, болтавшейся у виска. Миновав узкий, перегороженный стеклярусом коридор, он вышел через боковой проход в другой, завернул в темный тупичок. Гость хорошо ориентировался в подвальном лабиринте. Остановившись у едва различимой тряпицы на стене, отогнул ее и узнал Саид-бека. С минуту наблюдал за ним, затем дернул за кольцо в каменной нише рядом с тряпицей.

Бесшумно появился хозяин. Гость загнул короткий рукав рубашки, поднес к его лицу небольшой серебряный значок, пришпиленный на внутренней стороне. Хозяин склонился в низком поклоне.

— Отдельный кабинет, кальян, араку, хороший ужин. Быстро! — хлестким шепотом стегнул гость. — Когда сяду, приведите вот этого. — Отогнул занавеску и указал на Саид-бека.

Саид-бека подняли под руки двое, повели к выходу, обращались нежно, с поклонами, и Шамилев не стал сопротивляться. Навстречу ему в роскошно обставленном кабинете поднялся человек в красной феске, пошел навстречу, пьяно раскинув руки. Обдав душной смесью араки, кальянного дыма, духов, прижал ошарашенного Саид-бека к груди, закурлыкал по-турецки:

— Как можно сидеть одному в такой день? Видит Аллах, сама судьба послала вас разделить мою радость!

Саид-бек хлопал глазами, всматривался. Узнал: виделись не раз в кабинетах разведуправления при министерстве иностранных дел. В вавилонском столпотворении серых человечков, клубившихся перед ним, этот запомнился морщинистым, будто печеное яблоко, лицом, обволакивающей обходительностью.

— Я случайно узнал, у вас большие неприятности, — плавились влажным блеском глаза хозяина кабинета. — Ай-яй, дорогой мой, эти черные собаки из службы Каль-тенбруннера хватают всей пастью и держат до гроба. Союзники, а? Клянусь Аллахом, я предпочитаю попасть в подвалы к гяурам, чем к этим союзникам. Выпейте, дорогой коллега, я так понимаю вас, единоверца, вы сотрудничали с нами почти двадцать лет.