Гачиев шел по вызову генерала. Изнемог в предчувствии беды где-то посередине коридора, прислонился к стене, чтобы отдышаться, унять сердце. Вызывает… Что им известно? Этот вопрос с недавних пор завис над ним неотвратимо, готовый упасть в любой момент и раздробить всю его жизнь.

«Они» — аврамовы, ивановы, серовы — таились в своих кабинетах, незримо плели свои сети для него. То, что ему позволяли еще присутствовать на совещаниях у Иванова, ни о чем не говорило. Там обсуждалась лишь одна проблема: как выловить Исраилова. «Они» были ненавистной и непонятной породы, их пресная, дистиллированная среда обитания плескалась в тесном корыте, в сплаве идей, принципов, чести и прочей шелухи. «Они» сами влезли в это корыто и норовили садистски затащить к себе остальных.

Слава Аллаху, что не вся власть в этом мире принадлежит им, есть и сильны еще кобуловы, папа Лаврентий… Иначе зачем вообще тогда коптить свет, если нельзя взять ту бабу, которую хочешь, раздавить ненавистного тебе и насладиться его визгом, слушать тосты про себя, сладко есть и пить, что пожелаешь? Зачем жить, если мнение твое не становится законом для остальных? На свет рождаются один раз. Кто имеет право запретить делать все, что хочешь?

«Этот» имел такое право (нарком стоял уже перед дверью кабинета Аврамова). С ним предстояло драться. Ну, вперед!

Гачиев вошел и, давя в себе поднимающуюся волну тошнотворного страха и ненависти, заговорил:

— Здравия желаю, товарищ генерал! Спасибо, что пригласили, я давно хотел сам прийти. Накопилось много вопросов. Есть предел терпению! Разрешите откровенно, по-мужски?

— Слушаю, — окатил неприступностью Серов.

— Почему меня обходите? Почему держите за пешку? Я нарком здесь или, извините, второй хвост у ишака?!

— Ближе к делу, — поморщился генерал.

Страшась даже малого разрыва в своем нахрапе, куда мог втиснуться Серов, всеми силами отдаляя грозовое, неотвратимое, что таилось в вызове и облике всесильного москвича, хребтом почуял нарком, что его спасение в наступлении — любого пошиба:

— Хорошо, я скажу о деле! Аврамов упустил матерого шпиона Ушахова. И все шито-крыто, никаких выводов. А его надо под трибунал! Я вам прямо скажу, товарищ генерал, как офицер офицеру: он вашим именем козыряет, говорит, пока Серов здесь, я плюю на всех. Какие-то свои делишки втайне от меня, наркома, стряпает. У него, оказывается, в банде Исраилова свой человек пасется. Кто? Он от него информацию принимает мимо меня! Если Аврамов ничего об этом не докладывает, значит, двойную игру ведет, значит, с Исраиловым заодно, шкура! Я прошу вашей санкции на арест Аврамова как коммунист, я не буду, не хочу больше молчать, я…

— У вас оружие зарегистрировано? — перебил Серов.

— Что?

— Личное оружие зарегистрировано?

Что-то непредсказуемое навалилось на Гачиева.

— Так точно. А как же? Я всегда…

— Бывает, не регистрируют. Разрешите полюбопытствовать, какой номер.

— Слушаюсь. — Он расстегнул кобуру, достал пистолет, протянул Серову и вдруг с ужасом увидел дуло, направленное на себя.

— Руку на стол. Ну?! — тихо и грозно велел генерал.

— Что?… Зач…

— Сидеть! Попробуешь снять с предохранителя — пристрелю. Скажу: опередил покушение на себя. Все понял?

— Д-да… — Он мгновенно представил, как это будет выглядеть, и помертвел. Москвич все продумал.

— Отвечать на вопросы коротко, все, как было.

— Так точно! — Гачиев на все ответит. Он боялся пошевелиться.

— Где охранники, что везли драгоценности после обыска у Шойхета, Гинзбурга и Лифшица?

«Кто заложил?! Хана… Держаться! Ничего не видел, не знаю».

— Н-не знаю! Мне не доложи…

На него обрушился грохот. Пороховая вонь шибанула в ноздри, и он на секунду выключился. Когда к глазам вновь прильнул свет, щека и ухо явственно воспроизвели клеточной памятью смертный сквозняк свинца, который только что опахнул кожу. Нарком закричал. В его крик врезался нечеловеческий, железный голос:

— Следующая пуля твоя, больше предупреждения не будет. Где?! — Голос придавил, расплющил остатки воли. Ее не стало.

— Аул Кень-Юрт… там.

— Где драгоценности?

— У м-меня… Не успел оприходовать, — попытался подняться.

— Сидеть! Кто помог бежать из тюрьмы политбандитам Гуциевым?

— Охранник Атаев.

Ответы, смазанные слизью страха, выскакивали теперь из него легко, без всяких усилий.

— Охранник твой человек?

— Мой.

— Операции, что у Иванова разрабатываем, ты бандитам продаешь?

Самосохранение взбухло в нем (за это — расстрел!), прорвалось отрицанием:

— Не я!!! Докажите!

— Ты, сволочь, — с отвращением сказал Серов. — Аулы горят — тоже ваша с Валиевым работа. Почему я, русский, должен защищать от тебя чеченские аулы? Братья мои, славяне, на фронте в кровавой работе горят, а я с такой мразью воюю…

Запоминай. Ты оприходуешь и сдаешь сегодня мне все ценности. Это первое. Второе. Не дай бог, если где-нибудь заикнешься, что у Исраилова работает наш человек, из-под земли достану, раздавлю. А теперь — сдай все дела Аврамову и катись… к матери! Хочешь жить — просись на фронт. Если завтра встречу в городе, пристрелю вот из этого, твоего пистолета. Зафиксируем как самоубийство. Сам знаешь, как это делается. Закопаем ночью на пустыре, как собаку. Слово офицера! Оставь оружие — и пошел вон. Раз… два…

Гачиев прыгнул со стула, всем телом ударил дверь, выметнулся в коридор.

Он почти бежал по коридору к своему наркомовскому кабинету — к Кобулову. Этот был свой. Нутром почувствовал некоторую родственность Гачиев в грозном кураторе сразу после прилета того из Москвы. Пока москвич только принимал от наркома. Пришло время попросить у него для защиты часть необъятных полномочий. Захочет ли выделить, возьмет ли под крыло или, взвесив все, не сочтет нужным сталкиваться лоб в лоб с Серовым из-за какого-то туземца?

Надо, чтобы захотел. Для этого — все на кон, все, что есть? «Много есть. Жив буду — снова обрасту», — металась в черепной коробке загнанная мысль.

Он вломился в кабинет. Налил стакан воды, жадно стал всасывать влагу в раскаленное ужасом нутро. Рухнул в кресло.

Кобулов наблюдал молча, с любопытством. Немного погодя спросил:

— За тобой что, собаки гнались? — не дождавшись ответа, усмешливо поднял брови: — Может, Германия уже победила, а меня не оповестили?

— Хуже, — трепыхнулся в кресле нарком.

— Хуже?

— Товарищ Кобулов, разрешите с вами на полном доверии, откровенно? — ударился вдруг в истерику Гачиев.

— Валяй, — с ленивым любопытством разрешил Кобулов.

— Я всегда, сколько ношу милицейскую форму, делал, что мне приказывали, всегда делал и держал язык за зубами, всегда был преданным солдатом товарища Берии! И если нужно, отдам за него жизнь, всю кровь по капле!

— Давай без этого. В чем дело? — поморщился генерал.

— Нужен ваш приказ… Одно ваше слово!

Гачиев вскочил, открыл сейф. Достал саквояж, вывалил перед Кобуловым пачки денег, впился в него взглядом.

— Здесь двести десять тысяч.

— Хорошо живешь! — оживился Кобулов. Становилось интересно.

— Это остатки. Я экономил на оплате сексотов. Лично экономил! Кроме того, здесь те суммы, что добровольно… э-э… сдавали бандиты при легализации, что мы находили при обысках. Я понимаю, виноват! Судите! Не успевал, замотался. Я… я…

— Ну, рожай! — рявкнул замнаркома.

— Я не успел все это оприходовать, провести через финорганы. Откладывал на потом, и вот… я хотел, чтоб вы…

— Что я?

— Чтоб вы использовали все это на пользу родному НКВД! Лично вы!

— Говоришь, не оприходовал? — переспросил Кобулов. Требовалось время на обдумывание. Опять подвалило давно известное, опробованное. Следовало только взвесить риск, даже не риск, а прямой навар, оплату усилий. Этот, видно, хочет «крыши» для себя. Много хочет.

«Моя «крыша» дорого стоит», — помыслил генерал. Решил прощупать:

— Значит, не оприходовал… Трибуналом пахнет, нарком.