— Бывали в Царицыне? — поинтересовался моряк.

— Впервой, — ответил Колотубин.

— Неказистый, а все ж портовый городишко. Вытянулся, как колбаса, повдоль берега, — пояснял Груля. — Там, на севере, — он махнул кнутовищем назад, — заводы Дюмо, французишка такой тут промышлял, сейчас нет его, смылся. Там и другие французы жили, мастера, инженеры. Эта слободка называется Малой Францией. Поюжнее, этаким островком, живут поляки, их слободку здесь называют Балканами, словно не знают, что Балканы никакогошенького отношения к Польше не имеют. Но раз назвали, тут никуда не попрешь! У поляков своя церква, костел по-ихнему называется. По праздникам у них в костеле музыка красивая и плавная играется на такой большой гармони, что ордан называется. Слыхивали, может?

— Не ордан, а орга́н, — поправил Джангильдинов. — У католиков он всегда уважается, любят играть, чтобы за душу потрогало.

— Пусть будет орган, — миролюбиво согласился Груля и, хлестнув коней, продолжал: — За речонкой Царица, где воды курице по колено и пьяному мужику грязи по самое горло, находится татарская часть. Капказ называется. Сплошные саманные мазанки, голь перекатная, а гляди, себе какую мечеть, церкву мусульманскую, отгрохали! А дальше, на юг, где станция такая Сарепта, немецкая колония, там горчицу мелют. Сарептская горчица… Слыхали про нее?

— Послушаешь тебя, так тут одни иноземцы живут, — сказал Колотубин. — Словно город не российский.

— Мало, видать, вы, товарищ, городов смотрели, — отозвался Груля и снова хлестнул лошадей, — а я поплавал на Каспии и по Волге-матушке. Так вот, дорогой товарищ, скажу тебе, что русский человек завсегда в самом центре, в середке города располагается. Так и тут, в Царицыне. Вон махина собора каменного! Как маяк морской, на много верст с Волги видать. Тут и есть главная часть, где сплошь люди русские, пьют с закускою, а иногда и так — понюхают кулак и шабаш, отче наш!..

— Ловко ты и складно говоришь, прямо стихи выходят, — похвалил Колотубин.

— Само собой так получается, даже когда и не совсем желаешь, — признался Груля. — Терплю я нерадости через это. Скажешь складно, а кому и не по нутру, так с кулаком сразу и лезет, что хошь не хошь, а встревай в драку, отбивай атаку.

— Разные бывают люди, — сказал Джангильдинов, — одни любят шутки, другие не любят очень. У нас, у казахов, шутку любят, уважают, кто красиво и складно говорит. На праздниках даже такие состязания устраивают, из дальних аулов шутники и остряки приезжают.

— Хорошую шутку и доброе слово везде любят, — подтвердил Колотубин.

— Скажи мне, мил человек, товарищ Азия, вот что. Ты называешь свой народ казахами, а мы, русские, зовем вас киргизами. А по-правильному, кто же вы? — полюбопытствовал моряк.

— Степь за морем Каспием большая. И горы есть, и пески, — охотно пояснил Джангильдинов. — Много племен разных кочует. В Небесных горах, Тянь-Шань называются, живут кочевники, что именуют себя киргизами. А там, где пески пустыни Каракум, живут скотоводы: текинцы, йомуды, эрсари, чаудоры, сарыки, которые зовутся одним именем — туркмены. В долинах Ферганы и Зеравшана живут земледельцы, много садов там и хлопок растет, как у вас пшеница. Эта люди зовут себя узбеками. А в большой степи, от Каспия до самых гор, кочуют смелые и добрые люди — казахи. Так есть на самом деле. Только русские почему-то всех называют киргизами. Это еще ничего. Но вот когда сартами называют, это обидно.

Слово «сарт» Колотубин, слышал впервые. Он крепко его запомнил. «Наверное, оскорбительное слово, — думал Степан. — При случае надо будет в отряде поговорить с бойцами, разъяснить. Многие впервой едут в Азию».

— А разговаривают мусульмане по-разному? — продолжал интересоваться Груля.

— Понять можно, трудно, правда. Много слов несхожих.

— А вера? Одна?

— Вера одна, мусульмане все. Только люди разные, одни верят, а многие только обряды выполняют, просто привычка.

Колотубин внимательно слушал и смекал. Вот как выходит: какая обширная матушка-Россия, сколько разных народов живет! «Придется потом у командира спросить, — думал Степан, — каким образом они различают племена? По словам, а может, и по одежде?»

Джангильдинова и Колотубина удивило обилие военных на улицах города. Шли пехотинцы, распевая песни, проскакали верховые. На перекрестке пришлось остановиться, пропуская артиллерию. Грузные, сильные кони, запряженные попарно цугом, тащили зарядные ящики и полевые пушки. Тяжело грохотали по булыжнику их окованные колеса.

— Скоро приедем? — спросил Джангильдинов.

— Почти на месте, сейчас за собором на станцию выедем, — ответил Груля. — Там личный поезд наркома стоит.

Темная громада собора вырисовывалась впереди, поднявшись в звездное небо. Где-то рядом послышался привычный шум железной дороги, лязганье буферов, короткие гудки маневровых паровозов.

Привокзальную площадь освещали несколько тусклых фонарей. Около кирпичного здания вокзала возвышалась трибуна, сколоченная из досок и обтянутая красной материей, на которой крупными белыми буквами был написан лозунг. Колотубин прочел: «Смерть мировому капиталу!» Около трибуны расхаживал пожилой красноармеец с винтовкой в руках.

— Охраняет, чтоб мешочники не ликвидировали материю, — пояснил Груля. — В прошлый раз ободрали трибуну сразу после митинга, едва ораторы ушли. Народ такой, оно и понятно. Война войной, а бабе на платок или кофточку принести хочется каждому. Ну и рвут, не сознавая ответственности.

— Жди нас, мы скоро вернемся, — велел ему Колотубин, спрыгивая с повозки. — Повезешь назад.

В большом зале вокзала с низким потолком в нос ударил крепкий, спертый воздух. Народу было много. На полу, на, скамьях сидели, лежали, дремали, курили, ужинали, пили кипяток, кормили детей… Мужики, городские, солдаты, женщины, старики… И все с котомками, узлами, мешками, чемоданами, корзинами. Одни торопились с севера на теплый юг, в сытые края, другие, намыкавшись в тех краях, наменяв на барахло муки и сала, спешили домой, на север.

«Сколько народу сорвалось с места и мотается, — подумал Степан с жалостью к людям. — Будто вся Россия села на колеса».

Поезд наркома — два мощных паровоза, несколько спальных вагонов — стоял в тупике. В окнах, закрытых занавесками, желтый свет, он ложился квадратами на рельсы, шпалы, освещая часовых.

Колотубин и Джангильдинов вынули мандаты, требовали пропустить, но охрана твердила одно:

— Никого допускать не велено. Отходи!..

— Позови старшего, — настаивал Колотубин.

— Сказал тоже! А кому пост оставлю?.. Отходи!..

Открылась дверь, и на площадке вагона показался высокий военный в фуражке, шашка на боку.

— Товарищ! — Колотубин замахал рукой. — Товарищ! Позови начальника охраны.

— Ну, что надо? — Военный потянулся, зевнул.

— Пропустите нас. Мы из Москвы. У нас мандаты, — быстро заговорил Степан, протягивая документы.

— У всех нынче мандаты есть. — Военный расстегнул ворот, почесал шею и, снизойдя к просьбе, сказал часовому: — Прохор, давай сюды их бумажки. Помотрим, что за мандаты.

Красноармеец взял у Джангильдинова и Колотубина документы и шепнул:

— Сам начальник охраны. — И побежал к площадке вагона.

Военный ушел, оставил дверь открытой. Через несколько минут он показался снова. Теперь он был иным. Быстро сбежав по ступенькам, направился к ожидавшим.

— Что же сразу не сказали, кто вы? Ну, ладно, не серчайте… Мы вас давно ждем. Идемте! Идемте! Так сказать, с благополучным прибытием!

Военный энергично пожал Колотубину и Джангильдинову руки.

— Сейчас пошли докладывать товарищу Сталину. У него там заседает штаб… Побудьте пока в нашем вагоне. Перекусите с дороги.

— Пожевать невредно, — согласился Колотубин, довольный быстрой переменой отношения.

Послышался шум приближающегося поезда, нарастающий металлический скрежет тормозов и паровозный гудок, и вот уже в стороне, за платформами товарного состава, замелькали огни пассажирских вагонов.