Однако так просто сдаваться Крамцов не собирался: чувствуя, что преследователь, увеличив скорость, вот–вот начнет атаковать, он стал набирать высоту, одновременно меняя курс. Если маневр удастся, то перехватчик на высокой скорости влетит в квадрат предполагаемой встречи, когда его уже там не будет.

Крамцов усмехнулся, не увидев через несколько секунд белой нити тридцать первого. Соболев его потерял.

Ну ничего, сегодня вечером они подробно разберутся во всех деталях этого боя, и если Иван допустил ошибку, то совместными усилиями обнаружат ее.

Однако куда же все‑таки делся преследователь?

Крамцов настроился на волну тридцать первого, и тут же в шлемофоне раздался знакомый голос. Он был спокоен, даже слишком спокоен, и уже по одному этому деланному хладнокровию можно было определить, что произошла беда.

— …Неуправляем, высота девять…

Земля плохо слышала Соболева. Крамцов же был рядом, и голос Ивана звучал для него четко и ясно. Но единственное, чем он мог помочь сейчас другу, — это стать своего рода высотным ретрансляционным пунктом, дать возможность земле проследить за действиями перехватчика, попавшего в аварию.

— «Залив» — пять, я — пятьдесят шестой. Дублирую сообщение тридцать первого: высота девять, самолет неуправляем.

Соболев говорил что‑то, но теперь и Крамцов не мог разобрать ни одного слова. Наушники доносили только невнятный хрип, клекот, Крамцову не надо было объяснять, что это значило: его друг старался вывести истребитель из падения, и колоссальная нагрузка оторвала ларинги от горла, погасила голос пилота.

Крамцов сжал зубы: горечь собственного бессилия душила его. Но чем помочь другу, чем? И все равно ждать он не мог, дал ручку от себя и ввел машину в пике. Если

Иван катапультируется, он будет знать, где это произошло. Только бы не над морем…

— «Залив» — пять, дублирую: «высота пять, катапультируюсь». Тридцать первый катапультировался, «Залив»! Снижаюсь осмотреть место приземления.

— Добро, — ответила земля. — Придерживайтесь положенной высоты.

Здесь, над скалистым прибрежным районом, в условиях плохой видимости он не имел права опускаться ниже километровой высоты, иначе ему грозила опасность врезаться в одну из многочисленных сопок.

Крамцов пробил первый ярус облаков и впился глазами в открывшийся сектор неба: не вспыхнет ли где‑нибудь на сером фоне оранжевый огонек парашюта?.. Нет, ничего не было видно — либо Иван успел уйти во второй ярус, либо катапультирование оказалось неудачным.

Второй ярус был примерно в километре от воды; Крамцов, не раздумывая, дал ручку от себя, выпустил щитки и, снизив скорость, как на посадке, направил истребитель к самой земле. Он надеялся пробить этот облачный слой и выйти в бреющий полет. Если бы ему удалось обнаружить алое пятнышко парашюта, это намного облегчило бы поиски его товарища.

Крылья резали клочья облаков, на стекле фонаря задрожали капли влаги — шестьсот метров, пятьсот, четыреста.

Нет, опуститься так низко, чтобы увидеть парашют и при этом не врезаться в прибрежную сопку, ему не удастся. Мешала скорость. Сколько бились конструкторы, чтобы увеличить ее, и вот теперь она главная помеха. Его машина предназначена для перехвата, для боя, но не для такого поиска. Не успеешь и голову повернуть, а позади — десяток километров.

…Летчики живут как бы в двух разных измерениях времени — на земле и на небе. Полет реактивного истребителя — минуты, и в эти минуты расходуются все запасы нервной энергии и мускульной силы. Летчик, как и его машина, работает на «высоких оборотах», и, быть может, именно поэтому на земле, в быту, в домашней обстановке летчики, как правило, спокойны и неторопливы, сдержанны и нерасточительны на слова и движения. Они словно аккумулируют нервный заряд, чтобы снова разрядить его в те минуты, когда скорость решает все.

Катапульта выбросила Соболева из мира высоких скоростей, а Крамцов продолжал оставаться в нем, и он понимал, что ничем не может помочь другу, хотя тот, быть может, находился совсем рядом, в ста метрах от того места, где сейчас проносился истребитель Крамцова.

— Пятьдесят шестой, немедленно наберите высоту, держите курс на аэродром. — Голос офицера был суров и резок; не дожидаясь повторения команды, Крамцов круто направил истребитель вверх, уходя от затаившихся во мгле коварных сопок. И тут же услышал спокойный, мягкий голос Демина:

— Не волнуйся, Алеша, высылаем вертолет.

Придется возвращаться, так ничего и не узнав об Иване. Теперь вся надежда на экипаж вертолета. Они найдут, у них‑то скорость подходящая.

Только бы не отнесло Ивана в море! В прошлом летчик морской авиации, Крамцов хорошо знал, чем грозит посадка в ноябрьскую воду, при стылом осеннем ветре, несущем с собой дождь и снег.

Первое, что увидел Соболев, как только пришел в себя после катапультирования, был плексигласовый фонарь: серебристо сверкая гранями, он кувыркался рядом, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. Парашют еще не раскрылся, но вот сработал автомат, и ремни, связывающие пилота с креслом, расстегнулись сами собой. Привычно, как на тренировках, Иван толкнул ногами подножку кресла, и оно отделилось от него, ушло вверх. Теперь их стало трое — летчик, фонарь и кресло, и навстречу им неслись облака.

Раздался щелчок, стрелой вылетел из‑за плеч вытяжной парашютик, развертывая шелковое оранжевое полотнище. Летчика тряхнуло, ударило — это натянулись стропы. Стремительное падение перешло в плавный спуск.

Истребителя не было видно — видимо, скорость его была так велика, что он успел за эти несколько секунд прошить облака и уйти в воду.

Если бы инструктор парашютного дела, дотошный и придирчивый украинец Матюшенко, мог наблюдать сейчас за ним, наверное, он остался бы доволен: изнури

тельные и даже надоедливые бесконечными повторениями уроки не прошли даром, действия пилота были скупы и уверенны. Подтянув стропы, летчик ушел в сторону от падающего сверху кресла.

И пока руки с привычным автоматизмом проделывали все, что было нужно, голову сверлила одна и та же неотступная мысль: что же случилось с самолетом? Ему было жаль погибшей машины, и эта жалость была сейчас сильнее всех остальных чувств. «Как же так? — спрашивал он себя, не желая признать тот факт, что ее уже нет. — Как же так?» Стропы покачивали его, словно в люльке, после стремительного полета спуск на парашюте казался спокойным и заслуженным отдыхом, и тем сильнее билась в нем острая, колючая мысль: что же с машиной?

Перевод двигателя на форсированный режим, резкий набор высоты и одновременно вираж с наклоном на двадцать пять — тридцать градусов, и все это в одиннадцати километрах от земли, при очень сильном встречном воздушном течении. Ну да, он потянул ручку на себя, дал левую педаль, тахометр показывал максимальное число оборотов турбины… Как ни прикидывай — он действовал правильно. Ему не в чем упрекать себя.

Если бы удалось найти обломки разбившейся машины! Тогда специалисты с его помощью сумели бы докопаться до сути дела.

Ни о себе, ни о доме он не думал в эту минуту — то, что он уже спасен и доберется до своих, было делом само собой разумеющимся.

Задумавшись, Соболев не замечал, что напористый ветер сносит его все дальше и дальше к северо–востоку. Когда он, наконец, взглянул вниз, то увидел в открывшемся в облаках оконце однообразную серую гладь. Он над морем!

Надо подготовиться к встрече с новой коварной стихией.

Иван отыскал трубки надетого перед полетом спасательного жилета и быстро надул его, потом нащупал ленту от баллончика со сжатым воздухом для наполнения резиновой шлюпки. Она была приторочена к парашюту. Затем отстегнул застежку парашютных креплений, теперь он держался только на плечевых лямках. Главное — не упустить ту долю секунды, когда надо освободиться от парашюта, иначе шелковый купол из спасителя мог превратиться в убийцу — накрыть сверху, запутать стропами, как рыбу в сетях, и утопить.

Вот оно, море, — стального цвета, все в барашках волн, и ни берега, ни острова, ни лодки… Пора. Он выскользнул из ремней и с головой погрузился в стылую осеннюю воду…