Шнеллер хмыкнул, встал из–за стола, прошелся по кабинету и повернулся к Николаю Константиновичу.

— Я думаю, вы оценили мое терпение? Итак, господин Никулин, карты на стол. Довольно. Ваша игра окончена!

Николай Константинович изо всех сил старался казаться спокойным. Он невозмутимо ответил:

— Не понимаю, господин капитан, о какой игре может идти речь?

— Не понимаете? Удивительно недогадливый человек! Когда вы получили задание от русских склонять наших агентов к явке с повинной?

Никулин изобразил на лице самое искреннее недоумение.

— Господин капитан! — воскликнул он. — Вы несправедливы ко мне. Если моя верная служба великой Германии — лишь игра в ваших глазах, то и я прошу выложить на стол ваши карты.

— Что? Вы вздумали мною командовать?

Шнеллер застыл над сидевшим в глубоком кресле Николаем Константиновичем в угрожающей позе. Казалось, еще минута — и он обрушит свои здоровенные волосатые кулаки на голову Никулина. Но тот словно не замечал, что Шнеллер буквально взбешен.

— Я хочу внести ясность в это нелепое дело и рассеять ваши подозрения, господин капитан. Сделать это можно лишь при том условии, если я буду знать, в чем меня обвиняют, на чем основано обвинение.

— Вы — советский агент и по заданию чекистов склонили к явке с повинной Подиярова, Беляева, Романова. Вы — предатель, вы изменили великой Германии, фюреру! Теперь вам ясно, в чем ваша вина? — кричал, распалившись, Шнеллер.

— Нет, не ясно, — с прежним спокойствием отвечал Николай Константинович.

Шнеллер достал платок и вытер вспотевшее лицо. Отдышался. Не давая ему вымолвить ни слова, Никулин продолжал:

— Господин Шнеллер, вы же сами меня учили, как нужно держаться на допросе в советской контрразведке. Помните, как говорили мне, что нужно требовать доказательства своей вины, не позволять запутывать себя. Я очень хорошо усвоил это. Потому и у вас прошу доказательств того, что я склонял к явке с повинной Подиярова, Беляева, Романова.

— Доказательства будут. Они есть.

— Прошу предъявить их. Вы обвиняете меня, а я ни в чем не виноват.

— Вы были близки с этими людьми, не раз беседовали с ними.

— Такое обвинение можно предъявить каждому саласпилсцу и прежде всего господину Сюганову, который считается старшим среди нас. Он–то действительно был близок с Подияровым и Романовым. А я если и беседовал с ними, то лишь потому, что рассказывал — и вы можете справиться у любого, что дело обстояло именно так, а не иначе, — как я выполнял задание господина Шиммеля в тылу русских, учил их, как нужно действовать. Если это, по–вашему, враждебная обработка, то в чем тогда заключается верное служение фюреру?

— Кого и как вы учили действовать, известно. Сейчас я продемонстрирую, чему вы учили Романова.

Отдав приказание ввести Романова, Шнеллер сел за стол. У Никулина екнуло сердце. Очная ставка с Романовым? Неужели предал? Или в горячке проговорился? Тогда конец.

Ввели Романова. Трудно было узнать в нем того бойкого паренька, который рвался к своим и с таким жаром доказывал, что оказался в плену случайно, хотя и является сыном высланного кулака. Пытки сделали свое. Обезображенное распухшее лицо, запекшаяся кровь на рубашке, густая седина в волосах. Не глядя на окружающих, он плюхнулся на стул и замер в тревожном ожидании. «Еле жив парень, — подумал Никулин. — Неужели выдал?»

— Что ты хотел сказать Никулину? — обратился Шнеллер к Романову. Тот молчал, видимо собираясь с силами. Шнеллер торопил его.

— Говори, как Никулин предательски склонял тебя изменить фюреру и прийти с повинной к русским.

Романов медленно обвел взором кабинет, посмотрел на Николая Константиновича, на Шнеллера, перевел взгляд на портрет Гитлера и начал смеяться. Сначала тихо, затем все громче и громче…

Беззубый рот его почти не раскрывался. Сквозь распухшие разбитые губы виднелась лишь черная узкая щель. Это было страшное зрелище. Казалось, что Романов сошел с ума. Шнеллер даже растерялся, застыл у стола в каком–то оцепенении. Внезапно смех затих. Четко, голосом, полным отвращения и ненависти, Романов сказал:

— Да, я хотел сказать этому господину Никулину, что он подлец, грязное ничтожество, которому противно плюнуть в морду. Вы спрашиваете, предатель ли он? Да! Предатель! Он предал свою Родину, которая вскормила и воспитала его. Смотрите, как он дрожит за свою поганую шкуру. И эта тля решилась бы склонять меня к явке с повинной? Нашли патриота! Он, мерзавец, был за линией фронта и по своей воле вернулся, сволочь! Ух, я бы ему…

— Хватит! — гневно крикнул Шнеллер. Он быстро подскочил к Романову и с размаху ударил его по лицу. Романов упал на пол.

— Убрать! — ревел Шнеллер. — В карцер! Никулина в карцер!

Последующие пять дней показались вечностью. Ежедневные многочасовые допросы, побои, пытки… Николай Константинович давно понял, что у Шнеллера нет никаких улик против него. Ни Беляев, ни Романов не выдали своего старшего друга. Но Шнеллер, подобно проигравшемуся игроку, потерял контроль над собой, решил во что бы то ни стало развязать Никулину язык, заставить его признать предъявленные обвинения.

Заварив кашу, капитан уже не мог остановиться, хотя и понимал, что, если Рудольф и Шиммель узнают о самоуправстве, ему несдобровать. Не потому, что здоровье и жизнь какого–то русского они ставили выше прихоти арийца. А потому, что, окажись Никулин русским контрразведчиком, их карьере придет печальный конец. Абверовцам припомнят и поражения на «Ораниенбаумском пятачке», и многочисленные провалы заброшенных в русский тыл агентов, и кое–какие финансовые махинации, и… Впрочем, мало ли что может припомнить гестапо, когда представится удобный случай взыскать со своих соперников и конкурентов — сотрудников неуязвимого адмирала Канариса! Кто–кто, а Гиммлер не упустит такой возможности.

Капитан Шнеллер, давний агент Гиммлера, понимал, что разоблачение Никулина будет большим козырем в его руках. И тогда — кто знает, как сложится его карьера! Во всяком случае серо–зеленый мундир капитана вермахта он сбросит с плеч. Ему гораздо более пойдет нарядный черный френч офицера–эсэсовца, быть может, даже оберштурмбанфюрера — полковника войск СС. Для достижения такой цели стоило рискнуть, вызвав недовольство Рудольфа и Шиммеля, тем более что они ничего не знают о судьбе Никулина, и в случае чего можно будет втихомолку отделаться от него. Все знают, что здоровье у Никулина расшатано, так что никто не удивится, если он умрет естественной смертью. А чересчур догадливым и болтливым он, Шнеллер, сумеет заткнуть рты.

Николай Константинович держался изо всех сил. Он прекрасно знал обычаи абвера и гестапо. Здесь любого могли расстрелять, не добиваясь никаких признаний. Но то, что Шнеллер упорно возился с ним, пытаясь выколотить нужные показания, вселяло какую–то надежду на спасение. Видимо, Шнеллеру позарез необходимо его признание. В «Абверштелле–Остланд» и в «Штабе Валли» в таком серьезном вопросе, как опровержение многократно проверенных сведений агента, на слово не поверят. Шиммель сделает все, чтобы не допустить разоблачения Никулина; Шиммель понимает, чем это пахнет для него лично. Не будь этих обстоятельств, барон давно бы расстрелял Никулина, как и любого другого, заподозренного в связи с чекистами, — и делу конец. А тут, чтобы поверили, чтобы выгородить и оправдать себя, нужны достоверные факты, показания. Надо все сделать солидно, убедительно. Поняв все это, Никулин решил набраться терпения и во что бы то ни стало победить в единоборстве со Шнеллером.

Неожиданно в допросах наступил перерыв. Прошла неделя, вторая, подходила к концу и третья, а Шнеллер словно забыл о Никулине. Неожиданная пауза дала возможность передохнуть, восстановить силы. Николай Константинович долго ломал голову, пытаясь понять, почему Шнеллер перестал истязать его, но найти разгадку так и не сумел. Да и не мог он, находясь в карцере, лишенный общения с внешним миром, знать, что его, как миллионы других людей, спасло наступление Красной Армии.