— Сядьте, мессир Дамьен, — сказал Эральд. — У вас же радикулит, стоять тяжело…

— Ох, сидеть в присутствии стоящего государя, даже во сне… — Дамьен грустно улыбнулся и покачал головой. — Ваше драгоценное величество, я ведь всё понимаю… вы же и приснились мне в виде этакого вестника Божьего, потому что очень уж хочется поплакаться, пожаловаться, оправдаться — но и жаловаться без толку, и оправданий нет, и страх мой, и слабость — никого, кроме жены, быть может, не встревожат… Я бы вам предложил сесть, государь, да некуда. Солома сгнила, невозможно…

— Уютный Дом…

— Да уж, ирония, — Дамьен сделал изящный жест, — ирония вашего прадеда, бесценный государь. «Снаружи этот дом выглядит уютнее, чем внутри», — так он изволил сказать, если не лжёт легенда… Но место жуткое, я по вашим глазам вижу — не ожидали, что настолько. Благой… всё про меня знаете, и всё равно ужасаетесь моему положению. А может, не всё? Верно, не знаете, что я был на той охоте, знаю, отчего он с коня упал, ваш батюшка… и обо что в действительности голову разбил… и мёртвого младенца доставал, через своих людей… якобы вас, государь. Да, я-то был умнее Бриана, умнее и осторожнее, я ему хорошие советы давал — я бы ему не посоветовал связываться с адом, но и эту связь сумел использовать, чего уж, сумел… Я мог бы очень славно жить и в аду…

— Мессир, — тихо спросил Эральд, — а зачем вы мне это говорите?

— Хочу посмотреть, как вы придёте в ярость, прекрасный государь, — ответил Дамьен с нервной полуулыбкой. — И убедиться, что благих не бывает. Во всяком случае, таких, как в легендах. Ваш батюшка был… ах, что ж, благим он был — но не из легенд, и не отворачивался, когда при нём казнили… А вы?

— А я не буду убивать. Не буду сам, не позволю от своего имени. Кто убивает — становится убийцей, каков бы ни был его мотив. А когда казнят именем Святой Земли, делают убийцей целую страну. Хватит. Достаточно.

И тут Дамьен, похоже, испугался. Он даже перестал слегка подыгрывать в светского господина. Скривил губы:

— Помилуете? Благой государь, милосердие Божие…

— Нет, — сказал Эральд еле слышно. — Вас — нет. Хотя мне жаль вас сейчас, я чувствую, как вам холодно, как у вас нестерпимо болит спина и кости ломит — но не получится у меня всё забыть и всё вернуть на прежние места. Вам было слишком хорошо, когда Святой Земле было слишком плохо — и именно из-за того, что стране было плохо. И у меня нет права вас прощать.

— Как же тогда? — проговорил Дамьен почти глумливо, и сам ужаснулся собственного тона. — Прошу прощения нижайше, противоречить сами себе изволите, прекрасный государь.

— Нет, — сказал Эральд. — Я предполагал, что вы проведёте остаток дней в каменоломнях или на строительстве зданий, как те несчастные, у которых ваши люди вымогали деньги для вас — для вас, а не для казны, правда? И это было бы совершенно честно.

— Но это же меня убьёт, добрейший государь! — взмолился Дамьен. — Это куда жесточе, чем эшафот, я уже стар, у меня больная спина — о, Господи, а ведь ещё и дознание впереди, ведь дознание, ваше величество! Пытки — хуже казни, я бы отдал всё и так — ну, пожил, что там, проиграл — и отдал бы — но ведь мне не поверят, пока не переломают кости!

— А разве, предлагая ссылать в каменоломни тех, кто не мог с вами расплатиться, вы справлялись об их возрасте, мессир? Или об их здоровье? Думаете, это никого из них не убило?

— О, Боже! Но они же — простолюдины, с лошадиными хребтами, их удел — тяжёлая работа, не всё ли равно… Погодите! — Дамьен, заметив движение Эральда к двери, тяжело бухнулся на колени и скривился от боли. — Погодите, умоляю вас, государь! Я бы всё вернул, клянусь! Около полутора миллионов золотом, это фактически годовой доход, чистыми деньгами, плюс кое-что по мелочи… Холан брал с тех, на кого его люди писали доносы, вкладывал в банк Урстена и земли, а прокурор Шодар делил с ним конфискованное… Я покажу сам — лишь бы не пытки…

— Я понял, — сказал Эральд. — Я подумаю.

— А Наджел — ваш смертельный враг, государь. Ему мало перепало, но он ждал, он уже чувствовал корону на своей голове — и никогда не простит её потери…

— Я знаю, — кивнул Эральд. — Спите, Дамьен. Надеюсь, вас больше не будут мучить кошмары.

Дамьен взглянул снизу вверх — взглядом больного пса. Камера Уютного Дома растворилась в темноте. Эральд открыл глаза.

Они оба наблюдали: Сэдрик — встревоженно, а Алвин — удивлённо.

— Кому ты снился перед коронацией? — спросил Сэдрик таким тоном, будто Эральд сделал что-то непозволительно рискованное. — Вместо того, чтобы отдохнуть…

— Не ворчи, — улыбнулся Эральд через силу и стёр испарину со лба. — Дамьену. Я не собирался, так вышло. Это как… позвал он меня, что ли. Как Бриан в своё время.

— Раскаялся? — спросил Алвин с кривой усмешкой.

— Нет. Но готов изо всех сил сотрудничать со следствием, потому что его ужасают пытки. Алвин, нам надо запретить пытки. В принципе.

— Э… — Алвин так удивился, что даже не нашёлся с ответом сразу. — В смысле — вообще?

— Ну да.

— Государь, — сказал Сэдрик, — перегибаешь немного. Не хочешь смертей — это понятно. Думаешь о милосердии там, о справедливости — это красиво, может, и сработает. Но как ты заставишь какого-нибудь гада сознаться? Ну, ладно, ты-то, может, и заставишь. Ты — благой, рядом с тобой их пробивает на совесть. А простой дознаватель?

— В том мире, где меня воспитали, заставляют, показывая улики. Опрашивая свидетелей. Беседуя.

— Ага, — хмыкнул Алвин. — Да наплевать им на беседы! А свидетелей можно и подкупить, и запугать.

— А если взять первого встречного и достаточно долго пытать, он признается, что хотел украсть луну с неба, лишь бы его оставили в покое. Я не прав?

Похоже, такой поворот не приходил ребятам в голову — Сэдрик кивнул, а Алвин задумался.

— Как можно верить в признание, если его выбили? — продолжал Эральд. — А если человек от ужаса кого-нибудь оговорит? Соврёт, лишь бы спастись от боли? Будем пытать заведомо невинного, чтобы он подтвердил?

— Ну, это не о Дамьене, — сказал Алвин. — Дамьен замаран от носа до хвоста.

— Он рассказал много всего только от ужаса, — сказал Эральд. — А если ты прикажешь его пытать, он просто умрёт, он нездоров и не слишком силён физически.

— Государь, неужели жалеешь эту мразь? — Сэдрик покачал головой.

— Он — гад, но живой человек. Мы его накажем и справедливость восстановим, но не будем мучить беззащитного — он ведь беззащитен сейчас, Дамьен. Помнишь Валиена, Сэдрик? А ведь они вообще все так же абсолютно беззащитны — те, кто в тюрьме сидит, виновные и невинные. С ними можно делать что угодно — пытать, казнить… Право сильного? Убить и поизмываться перед смертью? Или, в нашем случае, сослать и поизмываться перед ссылкой?

И никто больше не возразил.

— Хочешь это особо отметить? — спросил Алвин. — Кроме милости к сосланным из-за недоимок?

— Было бы отлично, — сказал Эральд. — Знаешь, я ведь понимаю, что всё равно будет. Что адом всё пропиталось, злобы кругом предостаточно, людей так и тянет отомстить за все беды тому одному, который попался… но, если отметить особо, если подчеркнуть в манифесте, сделать законом — может, хоть кого-нибудь спасём, братишка?

Алвин придвинул к постели столик с бумагой и подсвечником и принялся делать пометки на листе с манифестом. Сэдрик вздохнул:

— Ну да, государь, всё верно… но ты всё равно — немного слишком. Когда ты так — мне почему-то делается страшно за тебя.

— Сегодня коронация, — сказал Эральд. — Все присягнут — и мы перестанем «ходить опасно». Алвин, что мне надо делать?

— Тебя придут одевать, когда часы на ратуше пробьют восемь, — сказал Алвин. — Свита Хуга придёт в девять. А пока — молиться, наверное.

— Я в храме Розы помолюсь, — сказал Эральд. — Лучше расскажи мне про банк Урстена. Ещё рано, зачем зря время терять.

Алвин стал рассказывать о финансовой системе Святой Земли и всего Севера, а Эральд слушал, пытался разобраться и с непривычки путался в понятиях и сложных взаимодействиях между банками и королевскими дворами. Думал, что об этом непременно надо будет говорить и говорить много раз, пока положение финансовых дел не станет привычным и очевидным.