Но не Джинера. Не уходи и ты. И платок я тебе не отдам, прости. Я отлично знаю, какое мерзкое зрелище — парень, распустивший сопли — король, распустивший сопли. Твой платок я оценил. Ещё бы обняла меня, хоть один раз. Чужая невеста, я всё понимаю. К тому же он благой и ты благая в своём роде, я чувствую.

Алвин вздохнул. Не будет, ничего не будет. И глупо просить «не уходи» тех, кто, скорее всего, через несколько дней будет присутствовать при твоей казни. Эральд просто не понимает, мрак и лёд всех этих лет не умещаются в его голове. Он попытается вступиться перед Советом — а Совет расскажет ему, и ему будет нечего ответить.

Хотелось тепла, хотелось. Вот и тепло, рад? Так ненадолго…

Голос ада снова шепнул: «Ну, нож-то при тебе… Ты ведь знаешь, куда».

Алвин скорчился на подоконнике, закрыл уши ладонями — тщетно: голос не извне, изнутри. Ну давай, сделай. Недолго порезвился. Полюбовался на звёздочки — хватит с тебя. Вернул душу — убей её. Всё равно не по тебе. Не твоё. Ты не привык. Тварь. Убийца.

Алвин взял с подоконника нож, чародейский нож Эральда. Удивительная штуковина, множество лезвий, дико острая. Выщелкнул самое длинное лезвие. Снова потекли слёзы — больно, больно, всё — обман. Не бывает так, чтобы совсем не больно, от души бывает ещё больнее, чем без неё.

«Давай, — прошелестел ад. — Убей или умри. Узурпатор. Трус. Слюнтяй. Сопляк. Хочешь, чтобы тебя не просто казнили — хочешь, чтобы повесили, правда? Чтобы вздёрнули на рыночной площади, как бродягу, который удушил нищего за грош?»

Эральд, подумал Алвин, проснись. Пожалуйста.

Его брат спал. Лунный луч — на спокойном лице.

«Если тебе всё равно падать в грязь — то хоть отомсти, — вкрадчиво шепнул ад. — Может, завтра тебя пристрелят или заколют солдаты Рыжей — но ночь-то твоя. Прихвати их с собой. Если бы не они…»

Пальцы сжали нечеловечески удобную рукоять.

«Вылитый отец, — сказал незнакомый голос внутри. — Точно такая же трусливая, жестокая и подлая дрянь, как Бриан. Тупая к тому же. Удивительно, почему он тобой не гордился».

Алвин выдохнул — и чуть не рассмеялся. Ох, вот. Это уже не ад. Что это, кто? Творец? Или душа?

Удушье отпустило. Алвин тронул лезвие ножа — и оно с тихим щелчком вошло в паз. Некромант сказал: теперь есть выбор. Выберем правильно. В дерьме мы уже плескались достаточно. Не стоит лезть туда снова.

Даже если виселица на рыночной площади — пусть. Алвин был паршивым королём — но королём Святой Земли. Он не трус и будет вести себя достойно.

Алвин вытер лицо платком Джинеры, чувствуя её запах на тонкой ткани. Услышал тихий стук — и цоканье крохотных когтей по мозаике пола.

До его ноги что-то дотронулось.

Алвин посмотрел вниз. Белая шавка стояла на задних лапах, а передними упёрлась в его икру. Алвин шевельнул ногой — и собачонка упала на все четыре, завиляла хвостом, свернула язык трубочкой, глядя снизу вверх.

— Что надо? — шёпотом спросил Алвин. — Иди к Рыжей спать!

Но собачонка не убралась, осталась. Снова встала столбиком, уже не опираясь на ногу Алвина, помавая передними лапами в воздухе.

— Ты чего? — удивился Алвин. — Спать иди. Ты что, голодный, что ли? Вроде, что-то жрал…

Шавка и не подумала уходить. Алвин спустился с подоконника, присел на корточки.

— Сейчас укусишь, — сказал он. — Вы все, гадёныши, кусаетесь, — но протянул руку, преодолевая некоторое внутреннее сопротивление. Если псина укусит, Алвин её пнёт — а пинать шавку Рыжей не хочется. Неправильно.

Но собачонка потянулась к руке и принялась внимательно обнюхивать пальцы, будто дело делала. Несколько раз прикоснулась к коже носом, неожиданно холодным и мокрым. И вдруг лизнула.

— В смысле — не укусишь? — спросил Алвин.

Собачонка села напротив.

Алвин сгрёб её в ладони — а она и тут не попыталась укусить. Сидела у него в руках, как алебастровая фигурка… но очень отличалось от алебастра её тёплое шерстяное тельце. Пальцы Алвина, запутавшись в шерсти, нащупали тоненькие рёбрышки; под ними часто билось крохотное сердце.

— Ты живой, как и я, — прошептал Алвин совершенно неожиданно для себя самого. — И такой же уязвимый дуралей… Любая сволочь может убить походя… Вряд ли ты что-то соображаешь, но тебе, наверное, тоже не хочется умирать… бывает больно, а, псинка?

Псинка взглянула ему в лицо, насторожив уши — и принялась старательно лизать его палец. В Алвине снова проснулась та же ненасытность зрения, осязания, слуха: новый взгляд отметил множество удивительных вещей, никогда не замечаемых прежде. Потрясающее совершенство маленькой головы, такое точное расположение белых шерстинок на носу, будто Творец шёлком его вышивал, тёплые и тоже шёлковые уши, чуткий нос тончайшей работы, нежный-нежный язычок-лепесток, глаза, про которые хотелось сказать «агатовые», но холодный камень не сравнивался с живым зрячим блеском…

А пнуть — будет мерзкий шматок холодного мяса, замызганного мозгом и кровью. И никакой часовщик, никакой механик не починит; даже если некромант возьмётся поднимать мёртвую тушку — всё равно это будет лишь движущееся мясо, безобразное и безжизненное мясо…

Алвин сел на пол, прижав к себе собачонку. Она лизнула его мокрую щёку.

Ох. Ничтожное существо, девичья юбочная шавка-игрушка, от которой никакой пользы — ни на охоту, ни крыс ловить, ни охранять… Живое, чего-то боится, от чего-то приходит в смешную ярость, хочет есть или пить, вдруг проявляет странное дружелюбие к человеку, который мог бы свернуть ему головёнку одним движением руки… такое вот несуразное и совершенное Божье создание… А если подумать о человеке?

О том, как они совершенны. Эральд, Сэдрик, Джинера… нет сил пока думать о других — но ведь и этих хватит. Ты, кажется, хотел воткнуть брату под ребро его собственный нож? Чтобы больше никто никогда не смеялся в ответ, когда ты пытаешься его оскорбить — будто это всего лишь глупая детская шуточка?

И странно же думать о том, как совершенна Джинера. Не то тело, какое вызывает моментальный приступ желания — но если смотреть этими, новыми глазами… Алвин до крови прокусил губу: лицо Джинеры встало перед внутренним взором с той чёткостью, какая порой случается в сновидении. Ни мгновения не бывает никаким, как у многих женщин из высшего света — всё время меняется, мерцает, как огонь… Рыжая, рыжая. Если бы она обняла хоть раз, сама, без принуждения или даже просьбы, принять смерть, смириться с ней было бы гораздо легче.

На постели шевельнулись. Алвин поднял глаза — и встретился взглядом с некромантом.

— Пусти собачонку, не мучай, — шепнул Сэдрик.

— Я не мучаю, она сама лезет, — виновато пробормотал Алвин, почему-то страшно смутившись, поставил шавку на пол и оттолкнул от себя — но она подошла снова. — Тебе плохо, что ли? Болит?

— Чешется, чрево адово, — Сэдрик облизнул губы. — Тут вода есть?

— Вино. Будешь?

— Лучше воды.

Алвин кивнул, поднялся с пола и вышел из спальни. Крохотная услуга — глоток воды — за возвращённую душу. Пустяк.

В крохотной гостиной, куда выходила единственная дверь спальни, горели две свечи в бронзовом шандале — там дежурили златолесские солдаты. При виде Алвина они поднялись со стульев, но он жестом позволил им сесть. Как же странно, что нас охраняют возможные враги, мелькнуло в голове — и тут же вспомнились древние легенды. Никогда златолессцы не были врагами Святой Земли. Древний союз и военная помощь.

И тихий голос ада.

И распластанное мясо. Крохотная гвардия Златолесья. Резня.

Ограбить безоружного союзника, пырнув его ножом. И ведь не казалось подлым. Прав тот, кто силён и вооружён, а казне нужны деньги…

Алвин налил в кубок воды. Внутри него что-то корчилось в конвульсиях.

Заслуживаю виселицы, чего уж.

Подходя к дверям с кубком, Алвин услышал за ними тихие голоса. «Измена!» — заорал ад внутри головы раньше, чем Алвин успел что-то понять. Чтобы как-то заткнуть этот голос, Алвин поставил кубок и врезал себе по щекам, с двух сторон. Стало немного легче, мысли чуть прояснились — и он вошёл.