— Да, — подтвердил Олеф, и его лицо стало серьёзным. — Тебе опасно жить в миру, ты ведь и сам, верно, понимаешь. Те, Другие, шляются по нашей несчастной земле, как по преисподней — тебе надо избежать их грязных лап.

— Я же король, — напомнил Кирилл, ещё на что-то надеясь. — Вы ведь знаете, что я — король.

Хуг снова погладил его по щеке, глядя полными слёз умиления глазами.

— Конечно, благое дитя, конечно, Эральд. Но ты же знаешь, что на троне Святой Земли… исчадье… — прошептал он почти беззвучно. — Тебя мученический венец ждёт, если явишься в мир, предстанешь в столице, на люди…

— Продаст любая грешная душа, — кивнул Олеф. — Люди-то стали — волки ближнему своему…

Кирилл глубоко вдохнул.

— Послушайте, божьи люди, — сказал он. — Я очень вам благодарен за гостеприимство. Мы с вами поужинаем, если угостите, потом я поучусь у вас молитвам — а завтра уйду. В столицу. Потому что я — король, мне надо как-то изменить жизнь в миру. Ваши молитвы быстрее дойдут… ну, и я буду молиться вместе с вами — только в другом месте. Не в монастыре.

— Господь нам не простит, если с тобой случится беда, — сокрушённо сказал Хуг, и слеза всё-таки перелилась и скользнула по пергаментной щеке. — А я, старый грешник, не переживу, умру с горя…

— Нас Господь призвал тебя защищать, — в тоне Олефа вдруг появились твёрдые, чтоб не сказать — металлические нотки. — И мы защитим. Будет ли на то твоя воля — это уж иное дело. Порой людей и против их воли спасают — а спасённые лишь потом понимают, в чём их благо…

— То есть, вы решили меня запереть? — поразился Кирилл.

— Только ради твоего блага, — твёрдо сказал Олеф. Взгляд его сделалось непреклонным, как у полководца. — Ради победы над злом ты должен остаться в живых, благое дитя.

— В вашей обители что, есть нечего? — вдруг подал голос Сэдрик.

Хуг взглянул на него и опечалился ещё больше, а Олеф неприязненно сказал:

— Тебя тут терпят — и молчи, отродье.

— Звучит не слишком благостно, — сказал Кирилл. — А, между тем, Сэдрик — мой друг.

— Ради тебя и твоих слов, благое дитя, его и впустили в обитель, — сказал Олеф. — Но — ты знаешь, с кем связался? Проклятая тварь с адовым клеймом, осквернитель могил, богохульник и богоотступник, мужеложец, одержимый противоестественными страстями — что ему делать рядом с тобой, белый государь?

— Могил Сэдрик при мне не осквернял, Бога не хулил, в противоестественных страстях не замечен, — улыбнулся Кирилл примирительно. — И разве не ваше дело исправлять и прощать грешников?

— Грешников надо отличать от прирождённой нечисти, — печально сказал Хуг. — Тут ничего исправить нельзя, погибшая душа. И тебя погубит, Эральд. Оставь его и всё мирское, Господь с ними — подумай о твоей цели, о…

— О благодати в вашей обители, — сказал Сэдрик. — Что, думаете, он не понимает? Он — находка для вас, да, божьи люди? Вы его постричься заставьте — и порядочек: вся ваша шайка будет на золоте жрать, на золоте спать и гадить тоже на золото…

Хуг отшатнулся, а Олеф потемнел лицом и сделал к Сэдрику угрожающий шаг.

— Неужели драться собрался, монах? — насмешливо спросил Сэдрик.

— Язык тебе на том свете вырвут, отродье, — прошипел Олеф в ярости, которую не мог скрыть. — А лучше бы — на этом!

— Но это правда, — констатировал Кирилл. — То, что говорит Сэдрик — правда. Вы печётесь о благе обители, а что будет со страной — вам, в общем, всё равно. Так?

— Мы печёмся о тебе! — скорбно возразил Хуг, а Олеф уже вовсе не елейным тоном сообщил:

— Ты ведь понимаешь, благое дитя, что мы спасём твою душу и твоё тело, даже если ты по юношеской наивности вздумаешь возражать. А грязную тварь, которой никак не место рядом с тобой, ждёт костёр — и это совершенно справедливо.

— Вот интересно, — вдруг осенило Кирилла, — а кому, в действительности, вы молитесь, божьи люди? И кто это организовал видение отцу Хугу? Точно Господь?

Хуг взглянул на него страдающими глазами, глубоко оскорблённый в лучших чувствах. Олеф хлопнул в ладоши. За дверью, ведущей куда-то вглубь верхнего этажа, послышался шорох, шорохи раздались и из-за двери, ведущей на лестницу. И тут Сэдрик шагнул вперёд, протягивая к Олефу здоровую руку.

Он сжимал в кулаке рукоять обсидианового ножа. Полупрозрачное лезвие помутнело от крови.

Монахи шарахнулись назад.

— Понимаете, да, святые братцы? — спросил Сэдрик громко, весело и зло. — Я ведь не только поднять, я и уложить могу. Всю вашу поганую обитель.

Наступила гробовая тишина; стало слышно, как монахи тяжело дышат — и как кто-то испуганно пыхтит из темноты.

— Не сможешь, — пробормотал Хуг. — Сии святые стены…

— Смерть, сестрёнка, — хихикнул Сэдрик — и вдруг выдал изменившимся голосом, нараспев. — Открой! Открой путь!

Его кровь высветила лезвие ножа тёмным багровым светом. Ледяной ветер, ударивший ниоткуда, взметнул огоньки свечей, но не погасил — они вспыхнули высоким зеленовато-синим пламенем.

Монахи в ужасе уставились на канделябр, цепляясь за амулеты.

— Гнилая обитель, — бросил Сэдрик. — И молитесь не тем, король прав, а я ещё там, у входа сказал. Пошли, государь, тебе тут делать нечего.

— Спасибо, Сэдрик, — сказал Кирилл. — Прости, что не стал тебя слушать там, в часовне.

Сэдрик ногой распахнул дверь — и монах, стоявший на лестничной площадке, с грохотом, опрометью, кинулся вниз.

— Благое дитя! — слабо воскликнул Хуг. — Ну как же так… ведь видение… Господь…

— Простите, наставник Хуг, — сказал Кирилл. — Ад всем лжёт, ад всё время лжёт. Солгал и вам. А мы уходим. Если в вас — и в вас, настоятель Олеф — есть хоть какие-то капли, остатки света — не говорите, пожалуйста, никому о нас. Хорошо?

Олеф не ответил. Он закрыл лицо руками и что-то бормотал — Кирилл не понял, молился настоятель или тихо бранился. Хуг проводил уходящих страдающим взглядом.

Кирилл и Сэдрик спустились по лестнице и тем же путём вышли сперва в монастырский двор, а потом и за пределы обители. Никто не рискнул их останавливать, хотя Кирилл чувствовал спиной настороженные, недобрые и испуганные взгляды: Сэдрик держал перед собой окровавленный нож, как держат гранату. Кровь на ноже мерцала, будто внутри лезвия горела крохотная красная электрическая лампочка.

Привратник отпер и выскочил из коридора в крепостной стене, как ошпаренный — словно боялся оказаться там один на один с Сэдриком.

За стенами монастыря оказалось ужасно холодно; ветер завывал и скулил, неся по дороге сухую снежную пыль. Луна ныряла в рваные клочья несомых ветром облаков.

Ворота захлопнули с лязгом — и заперли изнутри. Кирилл взглянул на их тяжёлые створы, как на обманувшую надежду.

Вечерние сумерки сгустились до ночного мрака, когда Кирилл и Сэдрик шли по той же самой дороге, но прочь от монастыря. Кирилл щёлкал рычажком зарядки фонарика и пытался бороться с досадой.

— Из-за меня придётся ночевать в лесу, — сказал он мрачно, когда монастырские стены окончательно растворились во тьме. — Понесли же меня черти в монастырь… Прости ещё раз. Мне надо было прислушаться к тому, что ты говоришь.

Однако, Сэдрик казался спокойным и даже весёлым.

— Зря огорчаешься, — сказал он. — Хотел убедиться — ну и убедился. Теперь будешь умнее.

— Но про Хуга говорили, что он святой жизни… как же так?

— Вечная беда монахов, — Сэдрик, щурясь, рассматривал погасшее лезвие своего ножа. — Посвети мне фонариком, а? Так вот, монахи думают, что любое видение — от Творца, если они Творцу молились, это раз. И два — что святость, если уж есть, никуда деться не может.

— Когда ты успел себя порезать? Я не заметил, — Кирилл осветил фонарём тёмное вулканическое стекло, на котором уже запеклись полоски крови. Сэдрик облизнул лезвие и принялся оттирать его рукавом.

— Твой нож, оказывается, не так удобно доставать, если влип, — сказал он. — А может, я не привык пока. Со своего старого — в кармане ножны стянул и проколол палец. Царапина крохотная, а крови хватило. Уже давно наловчился. Здорово, да? Проклятая кровь — как улика; в святом месте так не вышло бы.