– Нет, – сказала я и положила Эда на траву возле себя. Он устроился поудобнее; я видела, как его глазки закрываются от усталости. – Я ничего не боюсь. Говорите, что нужно делать, брат Доминик.

Шуарле уложили на плащи. Доминик, с моей неумелой помощью, перевязал его – я подозревала, что перевязка оставляет желать много лучшего, но больше ничего мы сделать не могли. Сам Доминик чувствовал себя не блестяще; мне казалось, что он ранен тяжелее, чем хочет показать. Я всей душой жалела, что, обучаясь в монастыре, не расспрашивала должным образом сестёр-целительниц… впрочем, вряд ли они стали бы обучать принцессу грубым и отвратительным подробностям ухода за больными мужчинами.

Я испытывала тихую неожиданную благодарность солдатам Антония, которые несли Шуарле. Тело Раадрашь Антоний тоже приказал забрать; я ехала на ослике, держа Эда на руках – и по обе стороны от меня несли моих лучших друзей. Я как-то отупела, устала от слёз и тяжело понимала, что происходит и что будет происходить дальше; я даже не радовалась возможности увидеть Тхарайя напоследок. Мне только хотелось держать Шуарле за руку – и это невозможно было сделать так, чтобы не мешать его нести.

Непонятным образом появилась Далхаэшь. Я не знала, куда она делась, когда на нас напали богомолы-чудовища, но, как бы там ни было, Далхаэшь уцелела и вернулась. Она семенила рядом со мной, а на ходу бодро и весело что-то говорила, поминутно называя меня «госпожа» и «государыня». Её голос стучал по моим ушам – и не было сил даже попросить её замолчать.

Я не помню, сколько времени прошло с того момента, как на нас напали чудовища, до того, как Агли-Лаш открылся моим глазам. Солнце заливало мир зноем, но с ледников дул холодный ветер. Эд проснулся оттого, что проголодался – и Доминик остановил всех; отряд северян ждал, пока я покормлю принца Ашури. На щёку Раадрашь села муха; я согнала её, муха села на лоб моей сестры – и я вдруг с нестерпимым уколом ужаса подумала, что Раадрашь всё уже безразлично. От этого ужаса я заскулила, как потерявшийся щенок, – и тут, клянусь Нут и Господом, мне показалось, что Шуарле положил ладонь мне на локоть.

Я дико оглянулась – и увидела Доминика.

– Отдайте прах праху, ваше величество, – сказал он. – Думайте о её душе, а не об этом бедном теле, которое душа уже покинула.

– Сколько потерь может вынести человек, брат Доминик? – спросила я устало. – Я знаю, что должна жить ради сына, но боль утраты убивает меня.

– Вы скоро увидитесь с Тхарайя, – сказал Доминик. – Рядом с ним вам станет легче.

– Я встречусь с ним, чтобы расстаться, – сказала я. – Вы не знаете, ваше преподобие.

– Я знаю, – сказал монах тихо. – Но пока – не теряйте надежды.

Мне было приятно его слушать, но я не могла отделаться от мысли, что эти слова – красивая ложь.

Отряд Антония шёл по карнизу вдоль пропасти; под нами клубился туман или облака – а над облаками, на другой стороне ущелья, в солнечных лучах реял розовый город. Я видела королевский замок, возвышавшийся над прочими зданиями точёными остриями башен, и слёзы снова наворачивались на глаза. Родной дом Раадрашь, который она уже не увидит, – вот что не выходило у меня из головы.

А Шуарле, кажется, дышал, но не шевелился. Я думала, что останусь с малышом совсем одна, когда он умрёт; мне хотелось избавиться от этой нестерпимой мысли хоть ненадолго, но она всё возвращалась и возвращалась.

Я не видела, как летят аглийе, – в глазах всё было серо от слёз – но услыхала свист медных крыльев, разрезающих воздух. Рука Шуарле дрогнула в моей руке. Воины Тхарайя приближались, я прозрела от сияния солнечных лучей на их медных телах – но не могла радоваться.

Отряд Антония остановился на плоском месте между горными хребтами. Каменная площадка поросла цветущим кустарником, пробивающимся сквозь щели в скале. Антоний, глядя вверх, оперся ладонью на каменную стену – и в ней вдруг открылся зияющий провал, ведущий куда-то во тьму; из дыры медленно потёк тёмный дым, пахнущий серой и тлением. Антоний отпрянул; я подумала о костях, которые шевелятся под камнями, желая подняться, – и содрогнулась.

Тхарайя опустился рядом с провалом. Я узнала его, когда он был ещё с крыльями – и я узнала его выживших бойцов. Они складывали крылья, меняя обличье: Зеа-Лавайи с головой, перевязанной окровавленным платком… Йа-Кхеа, рубаха из-под проклёпанной сталью кожаной безрукавки висит клочьями… Керим – он цел, но потери стёрли с его лица обычную ухмылку… Гхарнайи… Лунгашле… Вирхайя… Они все несли в когтях толстые сучья или короткие поленья.

Как в тот день, когда Керим возвратил Шуарле способность летать. Для того, чтобы разжечь на камнях чародейское пламя.

Один миг Тхарайя смотрел на меня, будто хотел спросить: «Кто ты, женщина?» В следующее мгновение я к нему подбежала.

Вспышку радости на лице Тхарайя погасила тревога. Он прижал меня к себе, вместе с Эдом, как бывало – и шепнул:

– Благодарить ли Нут, госпожа сердца моего? Я счастлив увидеть в последний раз свет твоих очей и услышать голос моего сына – но как ты сюда попала?

В последний раз…

– Тхарайя, – сказала я, вцепившись в его одежду, в его пропылённую, пропотевшую рубаху, смертельной хваткой, будто можно было удержать его на свете моими слабыми руками, – не знаю, как смогу тебе сказать… Твой отец умер на следующую ночь после твоего отлёта. Твоя бабка, прекрасная государыня Бальшь, тоже мертва – и её убил твой брат Лаа-Гра, вероломный мерзавец. Твои женщины убиты – все, кроме меня и Далхаэшь. Твои близнецы вывели нас с Раадрашь из дворца потайным ходом, чтобы мы смогли встретиться с тобой – и погибли, защищая нас от вставших мертвецов. А Раадрашь – вот… она отвлекла чудовищ, охотившихся на меня. Думаю, они всё равно бы меня сожрали, если бы отряд Антония не проходил тою же дорогой… Мне так больно, Тхарайя… Мой Шуарле умирает. Я провожу тебя и останусь совсем одна. Как ты меня бросишь?

Я выпалила всё это, уткнувшись ему в грудь, – и он поднял моё лицо. Не знаю, чего ему это стоило – но мой государь улыбался.

– Я не смогу тебя бросить, госпожа сердца моего, – сказал он, гладя меня по щекам. – Буду твоей сторожевой тенью, твоим ветром с гор, твоим дождём в жару, твоим рассветом в ночи. Частичка моей души вернётся к тебе в Хатшеа. Не плачь, бесценная, – птицы не оставят тебя. Государь Ройглеа, отец Раадрашь, примет тебя как дочь, ты вырастишь нашего сына в тишине – ему командовать моей крылатой армией…

– Оставишь Ашури подлецу и убийце? – прошептала я.

– Оставлю Ашури живой. Не дам Ашури стать мёртвой землёй с ветром в развалинах. И Ашури доживёт до истинного владыки. Государи смертны, солнцеликая госпожа моя, – а земля должна жить вечно. Не режь моё сердце слезами – они стоят дороже подгорных алмазов.

Я плакала, Тхарайя целовал меня – и я думала, что ему солоны эти поцелуи. Никто из аглийе не смотрел на нас, – боялись сглазить наше последнее свидание, – но я вдруг заметила, что смотрит Антоний. Доминик что-то тихо ему говорил, но Антоний не отводил глаз.

Тхарайя проследил мой взгляд.

– Думаешь о своей участи, мальчик? – спросил он Антония на языке моей родины, спокойно и холодно. – Ты останешься в живых. Тебя и твоих уцелевших солдат мои воины проводят до побережья, до Лаш-Сайи. Там вы заплатите купцам-огнепоклонникам, и они доставят вас на Холодный мыс. Рукой подать до ваших земель.

Антоний хотел что-то сказать, но сглотнул и запнулся.

– Теперь ты думаешь о деньгах? – спросил мой государь с еле заметной тенью насмешки. – Я заплачу тебе за огненные жерла, доставшиеся моей армии. Если ты оставишь мне человека, сведущего в стрельбе из них, – получишь больше.

У Антония дёрнулась скула.

– Я думал, твои драконы собирали хворост, чтобы спалить меня, – сказал он с нервной и какой-то беспомощной улыбкой. – В этом видится смысл, хоть он мне и не нравится… Но – тебя?! За что?! Почему?!

– Какая тебе разница, мальчик? – усмехнулся Тхарайя, пожимая плечами. – Ты уже сделал всё, что мог. Твоя история кончилась. Ты уйдёшь после того, как я доделаю все дела и мои воины освободятся. Живи как хочешь, умри как хочешь. Нут, очевидно, не пожелала, чтобы ты погиб в горах, – быть может, для того, чтобы мы с тобой подвели итоги.