Но на нас самих, на живых, стража так посмотрела, будто мы норовим пройти без пошлины. Яблоня прижалась плечом ко мне, я ей шепнул: «Ничего, они при исполнении», и тут же Ла сказал:

– Жёны человеческого государя – под защитой воинов дворца.

Стражники снова отсалютовали и ровно ничего не сказали, хотя и поухмылялись гнусно, а мы пошли вдоль городских стен, как и собирались. Услышь, Нут – я уже думал только об одном: как бы нам всем, а главное – Яблоне с Огоньком, добраться до мира подзвёздного! Из страны теней ещё никто живой не возвращался – и я уже ни в чём не был уверен.

Кое-где под ногами был камень, из которого росли каменные стволы, мёртвые и влажные, будто облизанные; кое-где городскую стену оплетал плющ – как у нас под солнцем, только бледного неживого цвета, и листья у него были жирные, белёсые, с какими-то щупальцами с исподу. В камень этот плющ вцеплялся намертво, хищно – трогать его руками не хотелось совершенно.

И цветы на нём слишком уж напоминали разинутые зубастые ротики. Ну, давай, мол, сунь сюда палец, если он тебе надоел, ага. Я видел, как в такой ротик попался подземный таракан – только панцирь хрустнул.

Пчёлка проворчала, что не станет ни на что тут смотреть, и уставилась себе под ноги. Молния озиралась, виляла хвостом, на Пчёлку фыркнула:

– Я тебя за руку, как слепую, не поведу!

Пчёлка огрызнулась, что и не нуждается в помощи, положила руку Сейад на холку и прошла вперёд – всем видом показывала, как оскорблена и унижена. А Яблоня взяла у меня младенца.

– Отдохни, – сказала. – Я вижу, как ты устал, Одуванчик. И я хочу, чтобы твои руки были свободны, на всякий случай, – ты же сильнее меня, правда?

Она была такая настороженная, моя госпожа – как птичка, которая клюёт крошки на подоконнике. Она сама измучилась всем, что у нас за последнее время произошло, и ножки у неё болели, я думаю – но она держалась, как подобает царице. Чтобы никто не подумал, что она обычная слабая женщина.

Выросла госпожа моя Яблоня за последние несколько дней. Младшая государыня, ага.

Но по-прежнему обо всех думает, хотя уже может приказать, чтобы о ней все думали, возлюби её Нут. Я бы её на руках нёс, если бы мог; ужасно жалел, что не воин.

А мы шли и шли вдоль городской стены, пока стена вдруг не свернула. Близнецы пропустили нас вперёд; вот тут-то все и увидели Реку.

Вернее, Река – это слишком громко сказано. Мы оказались на самом краешке живого мира, на дороге теней – а за этим краем начиналась мутная серость. В ней всё тонуло, как в тумане; ни обрыва не было, ни яра, ни просто берега, даже темноты не было – а только серая муть без конца и края. Она казалась ужасно глубокой; никакого просвета в этой глубине не было, зато там что-то…

Услышь, Нут, там что-то копошилось! Я смотрел на это чёрное в мёртвой серости – и понимал, что оно движется, шевелится, но не живое! И – что этого не должно быть!

Никогда, ага. Потому что люди уходят за Реку навсегда, только иногда возрождаясь в детях своих возлюбленных и побратимов. Таков порядок вещей – как он может нарушиться? Иногда очень жаль, что кто-то покинул мир подзвёздный, но если он вернулся мстительным призраком или ещё похуже – это настоящий кошмар.

Меня даже зазнобило. Яблоня погладила меня по плечу, я почувствовал, как мелко дрожат её пальцы, и сказал:

– Яблоня, давай, теперь я возьму маленького господина. Я отдохнул.

– Не здесь, – сказала она.

Так держала Огонька, будто кто-то хотел его отнять. Но малышу, по-моему, было удобно: он бубукал и улыбался своей беззубой улыбочкой. Хорошо быть младенцем: пока мать рядом, всё кажется совершенно замечательным.

Смотреть на них было жарко и больно.

– Не стойте тут, – сказал Хи. – Надо идти, а то – как знать…

Как знать, что он имел в виду, но Молния подтолкнула меня в спину, а Яблоня напряжённо улыбнулась и очень быстро пошла вперёд. А Сейад трусила боком, как настоящая собака, излучая такой свет, что линии на ладонях можно было рассматривать, но шерсть на её спине вздыбилась до самого хвоста.

Потом мы только что не бежали. Стена города теней кончилась; дорога, заросшая бледными полуживыми растениями, уходила куда-то в темноту, она шла вдоль берега – и близнецы то и дело говорили:

– Не смотрите туда.

Попробуй-ка не посмотри, ага.

Это ещё хорошо, что самой Реки не было видно. Вокруг вовсе не темно, а какая-то серость, мутная марь, как холодным пасмурным утром осенью. Хуже темноты. Я всё время думал, что не хочу, не хочу, не хочу тут оставаться, помоги, Нут. Не хочу умирать. Каково-то мёртвым быть в этой серости всё время? От тоски скулить хотелось. Ведь все, все тут будем…

Умирать страшно.

Хотя – это ведь ещё… почти что этот берег. Кто знает, каково на том? Может, не так ужасно… всё-таки предки встретят, родственники, вместе – легче. Надейся, ага.

Время в темноте и серости не шло совсем. Я понял только, что мы много прошли, по тому, как ноги ноют, и по тому, как хочется есть – когда перед нами оказалась… ну, на самом деле, просто деревня на берегу реки, и всё. Ничего особенного. Просто деревня теней, а берег… понятно, в общем.

Домишки маленькие, но по сути такие же, как в городе. Чёрная гниль с прозеленью вместо честной глины, без окон; все увиты этим бледным плющом, вокруг – изгороди, мне показалось, что из белых костей, только уж очень длинные кости, непонятно чьи, и изгороди тоже обвивает плющ. Мокрицы ползают, ростом с собаку, дети бегают – змеёныши в дымных лохмотьях. И на деревенской площади… женщины с кувшинами пришли к роднику.

Мирная такая картинка.

Я Яблоню с Огоньком взял в охапку и прижал к себе: что-то вдруг захотелось. Молния с Сейад вышли вперёд, Пчёлка шарахнулась назад – но все уставились на это действо. Не оторваться было.

Текло не из-под земли, а откуда-то сверху, густой тёмной струёй. И плескалось в обычном бассейне из каменных плит, почти по краешек. А женщины-тени зачерпывали и уносили к себе домой. И воины, только не царская стража из города, а шакалы доморощенные, простецкие, не такие грозовые, как наши тени, – с короткими мечами, без панцирей, в длинных рубахах из тумана – охраняли женщин, следили, как бы с того берега какая-нибудь дрянь их хозяек не обидела.

Наши сопровождающие, Ла и Хи, как любые солдаты после долгой дороги, подошли и стали пить из бассейна, черпать пригоршнями… И я подумал, что меня сейчас вырвет, отвернулся, ткнулся Яблоне в плечо. А она сказала:

– Я о чём-то таком догадывалась, Одуванчик. Ничего страшного. Мне Ла сказал, что тени любят кровь. Только странно, что эта кровь вот так… непонятно откуда течёт…

Ла вытер губы ладонью, улыбнулся.

– Почему – непонятно, госпожа? Это кровь умирающих наверху насильственной смертью. Она сочится сквозь твердь земли постоянно, но обычно струйка куда тоньше. Бывает настоящая засуха… но нынче – ты сама видишь, жители Страны Теней от жажды не страдают. Одно плохо: нынче в небольших поселениях на берегу небезопасно.

Местный шакал, что стоял поближе и слышал, поклонился Ла и сказал со всей почтительностью:

– Достопочтенный господин сокол при царском дворе вроде как свой… Не расскажет ли он нам, недостойным, как обстоят дела в человеческом мире? Наши добытчики, что охотятся на земляных червей и на мертвожорок, видели странные дела там, в пещерах, – и махнул в темноту рукой. – Когда идёшь по берегу, нога чувствует, как кости шевелятся под камнями. Не к добру это.

Женщины-тени с кувшинами остановились.

– Вот-вот, – сказала одна, сгорбленная старуха, закутанная, как подобает давно замужней. – Не хватало ещё, чтобы мертвецы принялись убивать наших детей, как было когда-то, – бабка рассказывала мне! Всё это – дела мира подсолнечного, всё – светлое колдовство, чтоб ему сгореть!

– Да, да, – подхватила девушка. Красавица, наверное, на здешний манер: светящиеся гнилушки, вплетённые в волосы, покачивались у неё надо лбом, выбиваясь из-под чёрного туманного покрывала. – Всё оттуда, всё сверху идёт, из страшных мест, где нет свода над головой и всесжигающий огонь пылает в пустом ничто! Пусть благородные господа передадут колдунам, чьи мертвецы норовят встать и пить наши души: тени дни напролёт молятся Повелителю Бездн, чтобы он избавил их от зла, но помощи всё нет! – и покосилась на Яблоню. – С чего это, да простят меня благородные соколы, колдуньи из подсолнечного мира, чья плоть – как горячий камень, спустились в наш благословенный край?