Во дворце-то, на тёмной стороне, по запаху ничего нельзя разобрать. Тут женщины жили тысячу лет – и тысячу лет душились, поэтому всё, что могло пропитаться благовониями – пропиталось насквозь. Сплошная герань, розовое масло, жасминовая эссенция, мускус и горький апельсин. И ещё какой-то запах, от которого делается как-то… то ли грустно, то ли сладко – явно драгоценный, потому что в деревне я никогда такого не нюхал. И от этого шквала запахов так дуреешь первое время, что даже чеснок не учуешь, пока тебе его не подсунут под самый нос.

Если бы не это, я разнюхал бы, откуда пахнет едой: не труд. Но тут из всех запахов самым съедобным был очень сильный аромат ванили. Я и пошёл туда: думал, может, пекут ванильное печенье, много, на всех женщин. Логично, потому что треугольные ванильные ушки с мёдом вообще-то подают на поминках – заесть слёзы сладким, чтобы путь на другой берег у мёртвого был не горек.

А они засыпали этими драгоценными стручками весь её покой. И прямо на стручках стоял её гроб из сандалового дерева, весь резной, а вокруг – сандаловые гробы цариц. А рядом, в золотых тюльпанах, курились ванильные и сандаловые свечки, чтобы запаха мёртвых было не слышно. Ну и прислуга из покоев государыни… тоже там была, в общем.

Их, я хочу сказать, ещё не завернули в полотно и не уложили в гробы. С ними вообще, я думаю, не было времени возиться: распорядители похорон заняты были в храме и в усыпальнице, а до этого обряжали старую госпожу и бедных цариц. Поэтому рабов просто бросили.

Они так, вповалку, и лежали. У гробов, с той стороны, где ноги у покойниц, чуть ли не друг на друге. Кто в чёрном, кто в церемониальном пурпуре. Не дали им переодеться, думали, наверное, – лучше сами переоденут, хлопот меньше. Но пока про них забыли.

Я никого особенно не знал, но всё равно хватило сильных чувств. Вообще-то они, ясное дело, отмучились, и не порадоваться за них глупо – но у меня моя обычная иголка застряла между рёбер, да так, что вздохнуть с минуту не мог. Мне не цариц – мне рабов было жалко; деревенщина, ага.

Изумруда из комнаты Яблони сюда принесли. Ну, Изумруду повезло сравнительно; я только теперь понял, до какой степени. Тюльпан тоже тут лежал, весь в чёрном, заплетённый, позолота на лице размазана – ничего его не удушили, ему шею свернули и даже глаза не удосужились закрыть. Мол, какой-то там евнух никого даже из-за реки не сглазит.

Я и закрыл ему глаза. Ему, какому-то молодому парнишке с чёрно-синим лицом и девочке – она, наверное, сопротивлялась или плакала, у неё щёки до сих пор были влажные, я их вытер своим рукавом. Попрощался, короче.

А пока прощался, в комнату вошли. Старый толстый евнух с брыластой мордой, четверо солдат из людей и какие-то рабы с обмотанными лицами, которые принесли погребальное полотно, церемониальное тряпьё для рабов и веточки лаванды, чтобы положить в гробы. И вся эта компания на меня уставилась – как я сижу рядом с мёртвыми на корточках. Я сразу встал, конечно; тяжело было смотреть на них снизу вверх.

Высоченный шакал с рожей записного палача ухмыльнулся и говорит:

– Ты, нелюдь, завтра там будешь. Не спеши.

Его дружки не заржали только из уважения к мёртвым царицам; так, поулыбались по-шакальи. А брыластый сказал:

– Разве стоит ждать до завтра, а, Кипарис? Этот гадёныш – он из свиты Ветра, ещё сунется под руку в неподходящий момент…

И у шакалов сделались такие понимающие рожи, что у меня чуть ноги не подкосились. Они, думаю, меня сейчас прикончат, чтобы я им не помешал убивать Яблоню с ребёночком, когда Орёл прикажет. Гады!

Медь просто хлынула. Так здорово у меня ещё не получалось – я произвёл впечатление. Они схватились за сабли – а минуту назад хотели голыми руками меня придушить, ясно.

Разбежались, ага!

У меня одна мысль была – прорваться к выходу из зала и бежать к Яблоне, всё ей рассказать и драться, если что. Только меня всё равно убили бы, если бы не Хи.

Потому что он умел ловить в воздухе ножи и метательные иглы, а я-то – нет. Он вышел из ниоткуда и вытащил эту иголку из пустого пространства прямо у меня перед лицом – а я так и остался стоять, растопырив крылья, как гусь, который хочет шакала напугать.

Как дурак, в общем.

Я даже не понял, кто её бросил. Очень быстро случилось.

Шакалы быстренько сообразили, что к чему, – их тут же унесло, остались только рабы, но им-то Хи не стал препятствовать убирать мёртвых. Он только сделал мне знак, чтобы я шёл за ним – я и пошёл.

Он провёл меня до кухни и подождал, пока я возьму еды для женщин. А потом проводил до покоев и всё рассказал. И про этот дворцовый кошмар, и про то, что Орёл точно собирается Яблоню с Огоньком убить. И про страну теней.

Так что, когда Яблоня потом стала говорить об этом, я уже был морально готов в какой-то степени. И если о чём и жалел, так только о том, что паршивый я боец.

О том, какой я паршивый боец, я и думал, пока мы шли по этому коридору со звёздочками. Я точно понимал, что коридор – это ещё дворец, в сущности, а вот что будет дальше, даже вообразить тяжело. И мне ужасно хотелось стать сильным, быстрым и непобедимым для Яблони, а у меня были только крылья, и всё. А с ядом ничего не получалось. Может, дело в том, что у меня нет хвоста?

А что люди – подлые твари, это совершенно не новая мысль.

Пока я так размышлял, коридор вдруг резко кончился. Узорной кованой решёткой мне по пояс. А за решёткой была пропасть.

Мы вышли на балкон или галерею, которая шла по кругу – по кругу в совершенно невозможно громадном пещерном зале. Весь свод этого зала мерцал голубыми звёздочками, а глубоко внизу я увидел город, весь залитый мертвенным зеленоватым светом, как гнилушка.

Этот город был никак не меньше, чем Лаш-Хейрие, но даже самые высокие башни маячили где-то внизу и вдалеке, в этом мареве, будто мы на него с горы смотрели. И вниз вела далёкая лесенка, которая с того места, где мы стояли, казалась тонкой, как витой шнурок для флакончика с маслом.

– Мы должны туда спуститься? – спросила Яблоня. – Да?

Голосок у неё был тревожный и напряжённый. Я подумал, что она уже устала.

– Хочешь, – спрашиваю, – возьму маленького господина?

Она мне улыбнулась, но младенчика только крепче прижала к себе.

– Нам надо спуститься, – сказал Хи. – Мы не будем заходить в город, мы пройдём по берегу Великой Серой Реки – и доберёмся до ворот, через которые нежить выходит в мир живых. Подобных ворот немало, но те, к которым мы направляемся, как раз выведут к горам Нежити.

– Ничего себе план! – фыркнула Молния. – А ты уверен, боец, что мы никого не встретим?

– Конечно, встретим, – ответил Хи таким тоном, будто ответ сам собой разумелся. – Я даже думаю, что нам придётся драться. Но в конце концов вы, живые, увидите свет мира живых. Я надеюсь.

Он надеется. Я тоже надеюсь, ага.

– Ой-я, – вздохнула Сейад. – Стара мать Сейад для таких дел, – и начала напевать.

Обычно я её песенки хорошо понимал: хотя она и коверкала язык на манер огнепоклонников, но все слова были простые и забавные. Но в этот раз я, хоть и прислушивался, не понял ничегошеньки, только увидел, как бляшка с Солнцем и Костром у неё на шее засветилась, да так ярко, будто на неё непонятно откуда солнечный лучик упал.

Сейад протянула сумку Пчёлке; Пчёлка заявила, что она уже и так много чего несёт, но Молния сделала такую гримасу, что только законченный болван начал бы спорить. Вот-вот медь потечёт. Пчёлка, я думаю, решила не рисковать – взяла у Сейад торбочку и повесила на плечо.

А Сейад мурлыкала и мурлыкала, и чем больше мурлыкала – тем больше белела. Будто её вместе с одеждой покрывала изморозь; только это была вовсе не изморозь на самом деле.

Шерсть, ага.

Седая такая, белёсая шерсть. Она росла прямо через рубаху – и сама Сейад росла и менялась. Через пять минут она вся покрылась шерстью и выросла до невозможности – и стала Белой Собакой, ростом никак не меньше телёнка. Очень пушистой, серебряной, светящейся, как зеркало в лунную ночь, – только нос и глаза чёрные. И зубы в пасти появились очень серьёзные – это несмотря на то, что мать Сейад вообще-то уже вполне беззубая старуха.