Тхарайя поймал её за косы на затылке, притянул к себе – я не поняла, наказание это было или ласка.

– Если ты хочешь кого-то охранять – охраняй моего сына, Раадрашь, – сказал он тихо. – Если тебе вдруг и вправду не всё равно.

Раадрашь высвободила волосы, отошла. Тхарайя нашёл взглядом Шуарле:

– К тебе это тоже относится. Ты – мой боец, запомни. Если придётся – приказывай теням.

Шуарле «взял прах от ног», а Тхарайя потрепал его по плечу. Сказал напоследок:

– Я не могу больше здесь находиться. Мне пора лететь, Лиалешь. Твоё лицо вырезано у меня на душе, Лиалешь.

И мне стоило немыслимого труда не вцепиться в него мёртвой хваткой. Это было ещё тяжелее, чем там, в тронном зале. Мне хотелось хватать его за руки, виснуть на шее, выть, рыдать – как это делают плебейки, когда их мужей забирают в солдаты.

Он уходил из Зала Посещений на женской половине, в куртке с металлическими плашками, которая должна защитить его от стрел, но не защитит от пистолетных пуль, с саблей на поясе – рубиться с северянами?

Это же не просто армия, это армия Трёх Островов. Это пушки. Тхарайя – с саблей, а Антоний – с пушками. И Тхарайя собирается сражаться с Антонием на таких условиях?

Зачем?! Зачем это случилось?! Как вообще могло выйти, что мой жених будет сражаться с моим мужем?! Что Антоний делает на этой земле? Как он сюда попал?

Господи, спрашивала я в душе своей, не позволяя слезам пролиться, ведь это же не кара за то, что я, помолвленная невеста, помазанная невеста, коронованная невеста, забыла честь, стыд, долг – и отдалась другому мужчине?

Другому принцу. Другой веры. Другого народа. Под другой короной.

Раадрашь и Шуарле обняли меня с двух сторон и потянули к выходу. К моим покоям. Я покорилась. Кричать и выть лучше в своей комнате, где всё-таки меньше посторонних глаз и ушей.

Господи, думала я, сохрани его! Нут, услышь и ты, он любит тебя! Все, все, все в этом дворце надеются, что его убьют. Самое лучшее, что может случиться, – если он будет убит, но границы защищены. Умри за Ашури, за землю свою, за Сияющего, за своих братьев – даже за свою жену с ребёнком, если хочешь. Только умри.

О тебе потом споют песни. Принц Лаа-Гра первый будет их петь: живым песни о мёртвых не помешают.

Эдуард смотрел на меня круглыми весёлыми глазами. Я взяла его у Сейад, чтобы поцеловать; Сейад похлопала меня по щеке:

– Ну, не терзай себя, глупая ты! Мужчины всегда воюют, женщины всегда ждут, э-э-э, так уж от веку ведётся. А ты о другом мужчине думай, о том, кого кормишь молоком! Разве тебе можно резать себя мыслями, охламонка ты! Хей-я, забудь о тревоге, о молоке думай, о мальчике думай.

Я привалилась к Сейад плечом. Раадрашь и Шуарле сели рядом; Раадрашь гладила мои волосы, Шуарле взял мою руку, целовал, прижимал к лицу…

– Ты должен мне всё рассказать, – сказала я Шуарле. Тот отрицательно мотнул головой. – Нет, расскажи, – попросила я, зная, что он не сможет упорствовать долго. – Я не стану плакать, не бойся.

– Ладно, – кивнул Шуарле и тут же получил подзатыльник от Раадрашь. – Ну вот, меня же убьёт старшая госпожа! – воскликнул он, как в наших счастливых горах, попытавшись улыбнуться, и я улыбнулась в ответ:

– Раадрашь, не умножай насилия!

– Болтун! – фыркнула Раадрашь, вильнув хвостом. – Ничего интересного не было!

– Ты не видела, – возразила я.

Она смирилась.

– Ладно. Пусть болтает. Но ты обещала не плакать.

Шуарле сел, поджав ноги, сгорбившись, как в давние времена, обхватил руками колени и начал с неохотой:

– Он сразу ушёл разговаривать с воинами и с Керимом. Как только проснулся. А я путался у него под ногами. Когда он на меня посмотрел, я сразу сел в уголок, чтобы не выгнали, и слушал, как Керим рассказывает про то, что увидел моими глазами.

– Ты вправду видел Антония? – сорвалось у меня с языка. – Ну, в этом… в своём видении?

Шуарле отвернулся.

– Видел, ага, – пробормотал он в сторону. – Красивый. И по-моему, совершенно бессердечный. Позволь мне про него не рассказывать, Лиалешь?

– Оставь, Бог с ним! – сказала я поспешно. – А дальше?

– Керим вообще сказал, что дело не в этом принце с севера, – продолжал Шуарле. – Дело в чём-то хуже. Только я не понял, что он имел в виду. Птицы закричали, что надо на всё поглядеть на месте, и шаман не спорил. Они так и порешили: лететь, смотреть, а посмотрев, что-нибудь придумать. Ну… потом проснулся Фиал Правосудия. Государь стар, плохо спит, встаёт рано… И его посыльный пришёл почти сразу же. За… за… – вздохнул и закончил, – за нашим принцем.

– Ты же не сопровождал его на совет? – спросила я, и Шуарле вымученно улыбнулся.

– Нет. Я подслушивал. Всё равно на меня никто не обращал внимания: все толпились в приёмной государя и вопили кто во что горазд. Я спокойно стоял за дверью и слушал.

– Лихо! – сказала Раадрашь и хлопнула Шуарле по спине. – И что? Этого даже я не знаю.

Шуарле снова вздохнул.

– Принц Лаа-Гра сказал речь. Если опустить все оскорбления, то смысл – Лиалешь разгневала богов, особенно Нут. Тхарайя её к себе приблизил – и тут же свалились тридцать три несчастья. Принцы поддакивали, а Возлюбленный Советник заявил, что ребёнок у человека и полукровки – немыслимое дело, в котором без колдовства не обошлось. Они все даже Сияющему не давали вставить слово.

– И государь молчал! – Раадрашь воздела руки. – Здесь всегда так: если говоришь правду – тебя перебьют, если лжёшь – дадут долгать до конца!

– Погоди, госпожа, – сказал Шуарле. – В конце концов, Фиал Правосудия прикрикнул на них и спросил Тхарайя, что он может сказать в своё оправдание. А Тхарайя очень просто сказал, что ты, Лиалешь, не проклятие, а благословение Нут, что теперь у Сияющего появился внук, от которого будут правнуки. Чистая правда, все знают, что в третьем поколении бездетность полукровок сходит на нет, если уж случилось третье поколение. Никто не посмел возразить. А там, на побережье – он так сказал: ну – война, вторжение. Это уже бывало много раз и будет до скончания времён. И под конец сказал, что его птицы наведут на побережье порядок за несколько дней. Он говорил очень спокойно. Даже, кажется, с улыбкой…

– И что сказал государь? – спросила я.

Шуарле пожал плечами:

– Ничего особенного. То есть согласился. Вяло согласился, да, мол, да, но в глубине души всё равно тревожно. Лаа-Гра тут же сказал, что Тхарайя, конечно, должен лететь немедленно, – недаром же его зовут Убийцей Войны – и все принялись поддакивать. Я бы послушал ещё, но в коридор пришли солдаты Лаа-Гра, и один у меня спросил, что это я тут делаю, когда мне место на женской стороне. Мне пришлось отругаться и уйти. Вот и всё. Но я слышал, как Тхарайя выходил из приёмной Сияющего, так что немного потерял.

– Скажи, Шуарле, – спросила я, когда он замолчал, – а вы с Керимом ему хорошо описали всё, что увидели в видении? Подробно?

Шуарле кивнул:

– Он ничего не боится.

– Послушай, Лиалешь, – сказала Раадрашь, – тебе надо бы запомнить, что напугать Тхарайя – непростое дело. Хочешь знать, помнит ли он про огненные жерла? Помнит, я думаю. И учтёт, я думаю. Но чтоб его это остановило… – Она сморщила нос и тряхнула волосами.

Этот разговор очень помог мне справиться с ужасными мыслями. Я даже начала думать, что всё как-нибудь разрешится. В конце концов, это не первая война Тхарайя – зато это уж точно первая война Антония… Но стоило мне вспомнить об Антонии и о данном обете – снова накатил страх, просто холодный тяжёлый ужас. Чтобы успокоиться, я отправилась молиться. Сначала сходила к Нут, поцеловала её ногу и пожертвовала несколько цветных лент, самых ярких; потом вернулась к себе. Всезрящего Ока у меня не было, но я хорошенько его вообразила и молилась Господу нашему почти до обеда – постаралась припомнить всё, в чём грешна, и очиститься, как сумела.

Мне было некому исповедаться. Я пыталась поговорить с Сейад и с Раадрашь, но они только смеялись и утверждали, что всё это пустяки. Тогда я спросила, что думает Шуарле; он понимал меня лучше и очень успокоил.