Гранатовый Венец. Первородство. Власть над миром подзвёздным. Твоя женщина. Твой сын.

Нарушив все мыслимые правила и веры, и этикета, и добродетели, я отослал близнецов в покои Яблони. Ах, как визжали бы почтенные сестрицы и тётушки, узнай они, что по тёмной стороне шастают тени! Но под присмотром близнецов моей девочке не грозили, по крайней мере, кинжал и стрела.

Надеюсь, Сейад, Солнечная Собака, защитит моих драгоценных от сглаза и яда, услышь, Нут!

Жилища моих слуг заняли птицы. Месяц, Полдень, Рысёнок, Филин, Клинок – да, буду гонять солдат по пустякам, мы вместе сделаем вид, что мы – господин и его рабы – принимаем здешние правила. Но ни одного потенциального предателя. Да люди и сами не пожелали остаться жить поблизости от аглийе – прежние холопы намочили штаны от ужаса и испросили позволения уйти, дабы не созерцать нестерпимых ликов нежити.

Конечно, я, добрый господин, им позволил. Я сказал, что готов избавить их от созерцания физиономий моих друзей – холопы порадовались и ретировались. Вот и ладно. Нечего людям путаться с чудовищами.

Устроив бойцов в новых покоях и кое-как устроившись сам, я впервые за прорву лет участвовал в Совете Лучезарного. Я стоял у его трона на коленях, слушал вполуха известные мне раньше его сановников новости – и чуял сквозь гераниевое масло, амбру, лавандовую настойку и пачули тяжёлый запах его тела.

Отец мой стар и болен, вот что, милая Нут.

И когда Смотритель Вестей Небесных сообщил, что голубь с северного побережья прилетел без письма, я пропустил его слова мимо ушей. Бывает. Странно, что драгоценного голубя государевой почты проворонили или случайно выпустили – но, может, он потерял послание?

Пришлют другое. Это пустяки. Вот здоровье государя – это серьёзно. Неужели никто из его лекарей не понимает, что старому сердцу тяжело биться, а печень заросла жиром и засорена изнутри? Я же не лекарь – это просто очевидно…

Для демона.

После Совета я разговаривал с Керимом.

– Ну, царевич, нельзя так говорить, не заглянув в суть, – сказал Керим со своей вечной ухмылочкой. – А в суть тут, во дворце, заглянуть тяжело, да и Лучезарного я не видел, а царевич хоть и видел, но он же не шаман и не лекарь, поэтому не может ничего сказать наверняка.

– Успокаиваешь меня? – спросил я.

– Да не то чтобы успокаивал, а просто я не видел Лучезарного, а его лекари на него смотрят каждый день и, уж наверное, видят суть – но никто же не мечется как оглашенный…

И тогда я ещё раз нарушил этикет, обычаи и даже писаный закон.

Я провёл Керима к жилым покоям отца потайными ходами, которыми пользовались тени, – от теней я о них и узнал. Ходы вели к спальне государя. В щель между гобеленами Керим смог посмотреть на Лучезарного, когда рабы снимали с него церемониальный костюм.

Керим смог. Я не стал. Я точно знал, что именно увижу.

Мы ушли оттуда очень тихо, а в моих покоях ещё долго молчали. Пока я не задал прямой вопрос:

– Его ведь ждут на том берегу, да?

Керим не ответил, но принёс свою торбочку, положил рядом со светильником и принялся играть с пламенем. Огонёк, сперва совсем крохотный, от его пальцев и каких-то трав, которые Керим бросал в чашу светильника щепотками, вдруг разгорелся и ударил вверх столбом – таким жарким, что я отступил. А Керим вздёрнул к локтям рукава, погрузил в пламя руки – и жёг прямо на своих ладонях чёрные сморщенные коренья, а потом растёр угли в пыль и высыпал пыль в чашку с холодным кавойе.

Чашку протянул мне. Она нагрелась с боков, где Керим прикоснулся к ней пальцами.

– Вот, если царевич уговорит Лучезарного это выпить, а после – пить каждый день по глоточку такое питьё, тогда уголья очистят его изнутри; они на хорошем огне сгорели. Ну а если не уговорит, тогда – что ж, тогда – как кости лягут у Матери Событий. Я царевичу погадаю.

– Погадай, – сказал я.

– Я сейчас гадать не могу, – сказал Керим, смахивая сухие стебельки обратно в торбочку. – Потому что как же можно гадать, когда дороги Судьбы ветвятся, как тропинки в степи, царевич сам видит. Выпьет Лучезарный угли в кавойе или, может быть, не выпьет – а если не выпьет, то что станет делать? И не прикажет ли Лучезарный, может быть, своему лекарю сжечь корни Утешения Печени и Радости Селезёнки – и потом не выпьет ли другие угли, которые сделает его лекарь? Вот когда дороги Судьбы немного сойдутся, тогда я и погадаю царевичу.

– Да, – сказал я. – Ты прав. Я подожду.

Керим собрал своё шаманское имущество и вышел, а я сидел и смотрел на чашку с кавойе. Нести её Светочу Справедливости было глупо; не нести было подло. Совершенно недаром мне накануне приснилось, что возчик бьёт хромого коня: Судьба разом захромала на обе ноги.

В конце концов, я взял чашку, накрыл её крышечкой и направился в покои Лучезарного.

В зале для аудиенций меня встретил Сумрак, Возлюбленный Советник, ровесник отца, выглядящий изрядно моложе: жилистый и тощий, с заострённым, как мордочка крысы, лицом, длинноносый. Борода у него росла плохо; жёсткие усы топорщились над бритым подбородком.

– Мне необходимо срочно поговорить с Лучезарным, – сказал я. – Сообщи обо мне, почтенный Сумрак, и да будет на тебе милость Нут.

Он улыбнулся, обнажив крупные, сточенные временем передние зубы – ещё больше напомнив умную чуткую крысу:

– Да разве я могу задерживать царевича? Разве прекрасный господин Непобедимый Ветер не знает, что его приказано пускать пред очи без доклада? Светоч Справедливости, со свойственной ему прозорливостью и мудростью, предположил, что царевич придёт пожелать ему доброго вечера…

Я кивнул, в душе изрядно удивившись, а Сумрак отступил с дороги, прижимая костлявые руки к сердцу и сгибаясь пополам.

А ведь госпожа Алмаз намекнула на аудиенции, что Сумрак был против моего возвращения, подумал я, идя через анфиладу покоев. И против ещё чего-то – возможно, моего титула наследника Гранатового Венца. Любопытно, отчего же он не попытался меня задержать?

У меня нет таланта интригана. Какая жалость. При дворе это важнее, чем талант полководца.

Двери в Розовый Зал, где пребывал Лучезарный, распахнулись, будто сами собой – тень выслуживается, подумал я, и тут же поправился: тень демонстрирует своё присутствие. Обозначает себя. Чтобы я не смел дёргаться. Элегантно предупредили.

Отец полулежал на широкой тахте, прикрытой бледно-розовым шёлком. Рядом с ним сидела очень юная наложница из Великих Песков, матово смуглая, утончённая и томная – Лучезарный поигрывал её обнажённой грудью небрежно и бесстрастно, как чётками. Евнух, тоже очень юный и очень смазливый, с болезненным девичьим личиком и перепуганными накрашенными глазами, шарахнулся от меня, прижался к стене и смотрел, как на явление из-за реки. Я грязно выбранился про себя и прикрыл глаза рукавом.

– Я спрашивал Возлюбленного Советника, можно ли мне посетить Лучезарного, – сказал я, полуотвернувшись и преклонив колено. – Он дал позволение от имени Лучезарного. Если Светоч Справедливости не позволял – я тут же покину покои. Я не смею смотреть на запретное.

– Я разрешил, – сказал отец, и я услышал шлепок по голому телу, писк и шелест плаща – девочку отослали прочь. Она и евнух покинули покои, не проходя мимо меня – через другую дверь, ведущую, как видно, на тёмную сторону. – Смотри, если хочешь.

Я поднял голову.

Лучезарный, кутаясь в широкий халат из бесценного тёмно-пурпурного бархата, разглядывал меня то ли изучающе, то ли недовольно. Я поклонился земно.

– Ну, – сказал отец с нажимом. – Что тебя привело, Ветер?

– Любовь к Лучезарному и беспокойство за него, – сказал я, еле проговаривая слова. Я отлично осознавал, как это звучало – то ли лицемерно, то ли угрожающе.

Отец жёстко усмехнулся.

– Любовь? Вот как?

Я отпил из чашки и поставил её на сердоликовый столик у ложа.

– Я опасаюсь за здоровье Светоча Справедливости, – сказал я, изо всех сил стараясь говорить погромче. – Мне кажется, что последнее время Лучезарный не так здоров, как его подданные желали бы всем сердцем. И мой лекарь по моему приказу изготовил напиток, укрепляющий…