— То есть, — говорю, — ты бы не стала рассказывать?

Она потёрлась щекой о мою руку.

— Ричарду? Даже под пытками.

Мы оба не строили никаких иллюзий. Разве что время от времени припадало желание поиграть.

— Здорово было бы, — говорил я тогда, — убить Розамунду и жениться на тебе.

— Дольф, — смеялась она, — ты бредишь. Я замужем.

— Ричарда тоже убить, — говорю.

— И у нас родится дитя с претензиями на обе короны…

— …и мы объединим Перелесье и Междугорье в одну непобедимую державу…

— …а дитя будет фантастической сволочью — с проклятой кровью батюшки и тонкой стервозностью матушки …

— …ещё бы — ведь матушка будет сама его нянчить. Так что он ещё учудит что-нибудь такое, от чего его корона воссияет над миром, а мир содрогнётся…

— …да уж, учудит — вроде того что сделал ты, Дольф. — И мы оба начинали хохотать.

Всё это звучало прекрасно, но было совершенно нереально. Каждого из нас привязали к своей стране, семье, гербу — как приковывают к столбу цепями. Бесконечные вереницы династических браков, рождений, смертей, приданого, договоров, фавора и опалы создавали между нами непреодолимую преграду.

Мы знали, что нам непременно помешают. Мы ещё не знали как, но о том, что помешают, знали точно. Мы совершали очередное чудовищное преступление, когда ласкали друг друга в комнатушке под самой крышей, на постоялом дворе, брошенном хозяевами, — каждый из нас предавал собственный Долг.

И поэтому каждая минута казалась ценной — как крупинка золотого песка, да. Магдала говорила правду. Эти три дня теперь хранятся в самом тайном и охраняемом месте моей души — рядом с ожерельем Нарцисса.

К полудню на третий день около превращённого в мой лагерь постоялого двора появились герольды Ричарда.

Помнится, день был нежно-серый, как перламутр, тёплый… дождь моросил. Снег начал сходить. Весь мир был серый, мягкий, ветер дул с юга… И послы Ричарда выглядели ужасно ярко на этом сером фоне — в своих двухцветных ало-зелёных плащах с его гербами и золотых шапочках. Остановились поодаль и трубили в рожки. Ну-ну.

Я вышел. Меня сопровождали скелеты и Магдала в одежде пажа. Мы оба совершенно не видели нужды пытаться что-то скрыть.

Они заткнулись, как только нас увидели.

— Давайте бумаги, — говорю. — Вы ведь припёрлись с указом Ричарда?

Пожилой герольд — странно смотрелась эта морщинистая рожа под золотым колпачком — слез с коня передать мне свиток. Я сломал печать и развернул — это был не указ. Письмо. Я проглядел через строчку:

«Государю Междугорья, королю Дольфу… Будучи готовы разрешить к общему согласию конфликт, связанный… и признать за короной Междугорья поименованные… не можем поверить в наиприскорбнейшее дело… Льстим себя надеждой, что чёрные подозрения нас обманывают, но если… желательно, чтобы ваше величество разрешили вопрос, который нас терзает…»

— Магдала, — говорю, — твой муж уточняет, правда ли, что я тебя украл. Ответ писать?

— Передай на словах, — отвечает. — Мой отъезд с тобой отношения к войне и спорным территориям не имеет. Это наше семейное дело.

Магдала снова стала ледяная и неподвижная, как в дворцовой зале, — а рожа герольда пожелтела до тона старого пергамента. Герольды смотрели на Магдалу с таким ужасом, будто она была вампиром, вставшим при свете дня.

А я сказал:

— Я уже предупреждал Ричарда, что меня не интересуют его бредни. Как только что выяснилось, государыню Магдалу они тоже не интересуют. У вас есть остаток дня и ночь — завтра в полдень я получаю указ или начинаю веселье. Валите отсюда.

Пожилой герольд взглянул на меня безумными глазами и полез в седло. Остальные молчали и таращились, только один — может, ещё не закалённый придворным развратом — выкрикнул:

— Государыня, вас околдовали?!

Услышав это, я понял, что именно люди называют «криком души». Магдала рассмеялась — и у них сделались такие лица, будто она извергла огонь изо рта.

Они уезжали в гробовой тишине.

— А Ричард сообразительнее, чем я думал, — говорю. — Надо же — догадался, где тебя искать.

— Для этого большого ума не надо, — сказала Магдала. — Просто он чрезмерно себя любит. Поскольку ему даже на минуту не может прийти в голову, что жена захочет сбежать от него по собственной доброй воле, — бедняжке Ричарду ничего не остаётся, как во всём винить тёмную силу. А кто у нас тут сила самая тёмная?

— Это как деревенские бабы верят в сглаз и приворот? — спрашиваю.

— Ну да. Ты же некромант. Кто, собственно, знает, на что ты способен? Что такое некромант?

— Я думал, — говорю, — все в курсе.

— О Дольф, — хихикнула, — ты же страшный. И на тебя можно свалить всё. Ты в этом смысле ужасно удобен. На тебя можно свалить свою политическую дурость, и страх перед будущим, и неумение жить… и мою нелюбовь заодно. Вот так-то, государь мой, великий и ужасный!

— Да, — говорю. — Мы такие.

У меня появилась забавная мысль.

Эрнст, помнится, довольно долго артачился.

— Никто из блюдущих закон Сумерек не может переступить порог жилища живых без зова, — говорит. Будто я сам об этом не знаю. — Как сделаю это?

— Мне не интересно, — говорю. — Броди по снам, заглядывай в зеркала. Чему я тебя учу! Разве вампир не придумает, как взглянуть, что делается в жилище живых, если захочет? Давай, мальчик, если хочешь милости тёмного государя, — и показал ему перевязанное запястье.

Ну, он же не железный. Нет, мои драгоценные неумершие соотечественники прекрасно справлялись и сами — но меня заела амбиция. Любопытно, что он скажет.

И скажет ли. Как у малютки Эрнста насчёт дворянской чести?

Он сказал. Не так красочно, как рассказывал Клод, но мне показалось вполне достаточно, для того чтобы составить полное представление.

— Его величество, — сказал, — в большом горе. Я полагал, что застану его спящим, но он не спал за полночь, беседуя с членами Малого Совета. Граф Фредерик убеждал его величество подписать указ о передаче короне Междугорья этих провинций, прочие вельможи умоляли буквально на коленях — а его величество кричал, что у него не поднимается рука и что ваше вероломство переходит всякие границы. Но указ был подписан в четверть второго пополуночи. А потом его величество сидел в своей опочивальне, смотрел на портрет государыни и плакал…

— А потом приказал позвать Эльвиру, — заметил Клод, выходя из зеркала, этак между делом. — И остаток ночи пытался чуть-чуть утешиться.

— Этого я уже не видел, — огрызнулся Эрнст. — Это уже не моё дело. И вам не стоило, тёмный государь, позволять господину чужаку проверять мои сведения!

Магдала хохотала, я тоже основательно позабавился. Дал Эрнсту крови — он её честно заработал. И пока он пил меня, я думал, как на свете мало созданий, наделённых душой, которые не продаются. Вот вампира, разумеется, за деньги не купишь… Но за Дар некоторые из них готовы поступиться и Сумеречным Кодексом, и собственной честью — не хуже людей.

Печальный вывод. Мне больше не хотелось видеть местных вампиров, и я их отослал. Моя ночная свита сидела у огня довольнешенька, дождь шуршал по черепице — последняя ночь из трёх шла к рассвету. Я увидел, как на лицах моих неумерших, несмотря на веселье, появляются утренние тени — и отпустил их спать.

Магдала задремала на моих коленях. У меня перехватывало дыхание от нежности. Я думал, как мы вместе уедем домой. Домой.

Может, нам с Магдалой удастся пожить в моём дворце… Дома я мог бы защищать её надёжнее, чем любую драгоценность. Я бы сделал для неё личную стражу — что-нибудь неописуемо ужасное придумал бы. Псов приставил бы к её покоям. Никаких случайностей, никаких! И не подумал бы брать её с собой, если уезжал бы по делам — оставлял бы под охраной своих очарованных стен. Самого Оскара уговорил бы за ней присматривать…

А она бы, возможно, согласилась повозиться с малышом этой… как её? Ах, да, Марианны. А может, у нас и впрямь были бы свои дети — те, что вправе претендовать на две короны… А вдруг с Розамундой что-нибудь случится? Или я помогу случаю… А потом мы бы написали письмо патриарху Святого Ордена… Может, он согласился бы развести Магдалу с Ричардом… Хотя прелюбодеяние, вроде бы, не считается исчерпывающим поводом…