Кто-то гладит меня по щеке – и я словно с высоты падаю.

Небо начинает светлеть – прозрачный предрассветный полумрак. Прохладно. Отчаянно несёт гарью. Тело ломит, особенно шея – я, оказывается, лежу на полупустом мешке с зёрнами «кукурузы», ласково обнимая обломки ящика. Рядом со мной – Марина и Ри-Ё, в одежде, перемазанной копотью, с осунувшимися усталыми лицами.

– Я что, спал, что ли? – глупо спрашиваю я, ощущая прилив бесконечного счастья.

Марина улыбается, кивает. Ри-Ё говорит, протягивая расписную глинянную чашку с надбитым краем:

– Учитель, хотите сяшми? Надо просыпаться, простите меня. Господин Анну говорит – скоро будет бой.

Только сяшми мне сейчас не хватало… Я тру глаза, Ри-Ё отставляет чашку, придвигает миску и берёт кувшин с водой. Я умываюсь и постепенно начинаю соображать.

Почти все мои пациенты спят. Раненых больше, чем мне казалось; когда мы успели всем помочь – не постигаю… Волки притащили сюда, к базарному трактиру, тюфяки из тюфячной лавки и какое-то тряпьё разной степени ценности – госпиталь выглядит, как лагерь беженцев. Кирри по третьему кругу замораживает ожоги и колет обезболивающее нашим обгоревшим; среди них – и тот самый дворцовый волчара, с которым мы сцепились ночью. Он притих, устал от боли и больше не отказывается от помощи. Соотечественники Кирри спят в куче, как котята, сложив друг на друга руки-ноги. Подруга-трофей дремлет на коленях у Юу, сцепив руки у него на пояснице. На ней – чистая рубаха, её ноги прикрыты вышитой занавеской, Юу гладит её по плечу и смотрит с болезненной нежностью, которой, казалось бы, на войне совсем не место. Да этой парочке вообще здесь не место! И Элсу, спящему тяжёлым сном лихорадящего рядом со своей бессменной телохранительницей Кору – тоже! Интересно, здесь у нас тыл?

И надолго ли?

– А где Анну? – спрашиваю я.

– Расставляет своих людей, – говорит Марина. – Эткуру и Ви-Э с ним. Ему нужны все; видишь, оставил тут только раненых и северян. Боится за послов… впрочем, Дин-Ли с ним. Я сама задержалась только потому, что за вас как-то неуютно. Мы в самом центре событий. Трудно быть уверенной в чём бы то ни было… Хочешь поесть?

Я не уверен, но киваю. Марина разворачивает кусок полотна, вытаскивает пару лепёшек, пахнущих гарью, и сильно пахнущую гарью копчёную козью ногу. Ри-Ё разливает в разнокалиберные чашки сяшми из вместительного и очень изящного чайника тёмной глины, с прихотливым рельефным орнаментом в виде цветочных гирлянд. Сяшми тоже отдаёт гарью – что делает благородный напиток уж совсем нестерпимой гадостью. Подходит Кирри, присаживается на корточки и отрезает кусочек мяса стеклянным ножом. Ри-Ё подаёт очередную чашку сяшми Юу, тот выпивает залпом. Просыпается лянчинка, облизывает губы – мы даём ей воды со стимулятором, она жадно пьёт. Я смотрю на неё: метаморфоза идёт на всех парах, на удивление хорошо, будто у них с Юу был тщательно спланированный поединок по страстной любви. Она украдкой ощупывает сквозь рубашку собственную грудь; вид у неё трогательно беззащитный и несколько потерянный. Юу что-то шепчет лянчинке на ухо, и она прижимается к нему, зажав его одежду в кулаки. Они откусывают от одного куска лепёшки и пьют сяшми из чашки Юу.

– Умная, – негромко и одобрительно говорит Кору. – Вот я была та ещё дура…

В городе страшно тихо. Мне кажется, что я слышу какие-то далёкие звуки, но это, вероятно, только кажется. Самый тихий час, последний перед рассветом. Ловлю себя на мысли, что страстно не хочу, чтобы он кончался. Я боюсь за своих друзей. Я впервые в жизни вижу войну изнутри – и она уже надоела мне до невозможности. Я её ненавижу.

Слышатся шаги. Кто-то оступается на обломках баррикады.

Кору фокусным движением вытаскивает из-за спины пару пистолетов.

– Не надо, – говорит Марина. – Это Дин-Ли.

Кору кладёт пистолеты рядом с собой. Дин-Ли возникает из-за закопчённой стены, как привидение. Кланяется так светски, что это странно видеть здесь.

– Уважаемая Госпожа А-Рин, – говорит он извиняющимся тоном, – вы просили предупредить, когда изменится обстановка. Обстановка изменилась. Я бы настоятельно посоветовал вам, Уважаемая Госпожа, остаться здесь, по крайней мере, пока.

Марина стряхивает крошки с рук и встаёт.

– Всё так плохо?

– Плохо. Везут пушки от Дворца. Из Данхорета прибыл гонец, сообщивший, что армия на подходе.

Марина внезапно улыбается.

– Погодите, Дин-Ли, милый… Кому гонец сообщил?

– Анну… – Дин-Ли тоже улыбается. – Да, но это ничего не значит.

– Я так не думаю, – говорит Марина. – Мы идём вместе. Ник, ты останешься с ранеными – и я пришлю сюда людей, как только появится возможность.

– Вообще-то, хорошо бы, – говорит Юу. – Если что, раненых перережут первыми. Здоровых здесь маловато, защищать их некому…

Мы переглядываемся – и глаза Марины темнеют.

– Дорогой Л-Та, я каждую минуту буду думать об этом, – говорит она. – Ник, я надеюсь на вас.

– А-Рин, я люблю тебя, – говорю я, нарушая кшинасский придворный этикет. Но не могу не сказать.

– Ты так и не перестал быть варваром с диких гор, – сокрушённо вздыхает Марина, вызывая смешок у северян – и уходит вместе с Дин-Ли, унося с собой половину моего сердца.

Что меня всегда удивляло, так это белизна рассвета…

Закат почти всегда, во всех мирах, багров, кровав, залит расплавленным золотом, пурпурен – что-то такое в нём патетическое, драматическое, тревожное… этакие пышные похороны дня по всем классическим канонам. А вот новый день рождается негромко и неярко. Чуть заметная позолота, еле ощутимая розоватость – в море утренней белизны, нежно и светло, внушает радость и надежду, просто прогоняет тьму и всё, без всякого пафоса, нажима и напряжения. И – редко наблюдаемое таинство: на закате мы бодрствуем, совы, так сказать, а на рассвете мы спим. Наверное, поэтому оптимистов на белом свете меньше, чем пессимистов…

И вот небо над Чанграном такое белёсое, еле-еле розоватое, чуть золотистое, и воздух пахнет утром, свежим утром с примесью горелого дерева, тряпок и мяса – и я это всё ощущаю, как последние минуты тишины. Обожжённый волк, чьи щека, подбородок, шея и грудь уже не выглядят, как ночной кошмар – покрыты сероватой пенкой «заморозки», регенератора для тканей, повреждённых термически, вдруг садится на тюфяке, поджав ноги, прикусывает костяшки пальцев и начинает плакать. Без рыданий и прочих спецэффектов, но слёзы льются потоком.

– Тебе больно? – спрашивает Кирри.

– Меня-то за что убьют вместе с вами?! – выдыхает он тихо и отчаянно, в смертной тоске. – Я-то Льва не предавал, я – наоборот, что ж, я виноват, что ли?!

– Вот за это мы и воюем, – говорит Кору. – Ты не предавал, а тебя предадут. Тебя уже списали со счетов, дурак ты. И никому ты ничего не докажешь – тебя назовут врагом и казнят, как врага, в тебя будут плевать, а тебе только и останется, что распускать сопли и тратить влагу в пустыне. И знаешь, брат, это ведь всегда так: пока ты плюёшь – всё кажется хорошим и правильным, а стоит только понять, что будут плевать в тебя – так и открываются глаза. Появляется охота скулить: «А за что меня-то? Я же был хороший, как все, как велели…» Скажи, права ли я?

– Ты – женщина, – пренебрежительно бросает волк.

– Тебя надо было обрезать, чтобы ты лучше понял, чего стоишь на этой земле? – усмехается Кору. – Зря вас жалеют, зря. Нас всех надо возить мордой по грязи, пока не поймём…

Просыпается Элсу, трёт глаза, сипло говорит:

– Кору, ты чего бранишься?

Кору тут же забывает про волка, наклоняется к своему Львёнку, помогает ему устроиться удобнее, даёт напиться:

– Как ты, командир? А?

– Хорошо молился, – шепчет Элсу. – Творец, видно, услышал.

И мне кажется, что я слышу далёкий топот копыт. Кавалерия идёт? Это даже не столько звук, сколько ощущение вибрации почвы, воспринимаемое спинным мозгом больше, чем ухом.

Всадники и пушки.

– Ник, – вдруг говорит Юу, – это Рийну. Я… мне очень хочется, чтобы она жила. Мы, знаешь… встретились глазами в драке… и вышло что-то… я не думал, что на войне так бывает. Нам всё стало неважно. Бой, не бой… мы одни были среди этой свалки. Хок, Ник, мы ведь ни о чём не думали, ни о наших странах, ни о вере… Солдат говорит «трофей», когда ему неловко сказать «возлюбленная»…