Но мы всё же уезжаем, и Анну хмурится, а у Ар-Неля настороженное, закрытое лицо. Братья Львята тихи и печальны. Наши девочки тоже помалкивают, их лица становятся задумчивыми, как только мы выезжаем за околицу.

Меня это удивляет.

– Ча, – окликаю я. – Тебя что-то огорчает?

Ар-Нель пожимает плечами, крутит в пальцах серебряные фигурки в шёлковой петле на воротнике.

– Не то, чтобы, – отзывается он. – Видишь ли, дорогой Ник, я примерно этого и ожидал. Поэтому не огорчён и не смущён, но моё сердце полно сожалением.

– Твоё тоже? – спрашивает Анну очень тихо. – Ты, Ар-Нель, ты почти радуешь меня.

Ар-Нель грустно улыбается.

– Обидно будет отправиться в Обитель Цветов и Молний, не испытав судьбу по-настоящему, – говорит он. – Но ты ведь понимаешь, кому будет посвящён мой последний вздох, если мне суждено проститься с миром живых, не успев состариться?

– Сделаю всё, что могу, чтобы удержать тебя на свете, – говорит Анну, и я слышу в его голосе глухую угрозу. – Или – больше, чем смогу.

Ар-Нель мгновенно принимает безмятежный вид.

– Ча, – говорю я удивлённо, – в чём проблема?

– Простите, что встреваю, Вассал Ник, – замечает Дин-Ли, – но мне кажется, что Уважаемый Господин Ча не в настроении объяснять очевидные для него вещи. А я – в настроении. Я с лянчинцами много встречался, я их хорошо понимаю. Попрощались с нами.

– Да ладно?! – полувопросительно, полуотрицательно фыркает Юу. – Надеются на лучшее.

– Ага, – подтверждает Дин-Ли. – Надеются, конечно. Иначе – хоть живым на костёр взойди. Многие изо всех сил надеются. Но не верят.

Ар-Нель и Анну молча, одновременно, кивают головами.

– Только я, дурак, взял и поверил, что всё будет хорошо! – с досадой восклицает Ри-Ё и понукает жеребца. – Хок, не опоздай в Страну Теней, сушёный кузнечик!

Наша дорога – Чойгурский тракт. Если верить картам Анну, он проходит через Хундун, небольшой торговый городишко, а дальше, мимо горной цепи – в Чойгур, город мраморных дворцов и самого большого базара в Лянчине, и дальше, в Данхорет, где расквартирована армия Анну.

Которая, возможно, к нам присоединится.

Если благополучно доберёмся. Если убедим. Если Небеса и Творец вместе будут на нашей стороне, оэ…

Чужая делала пять дел сразу: просматривала новые данные, полученные от генетиков, слушала музыку, пила кофе, ела печенье и с полным ртом ухитрялась что-то напевать вместе с певицей в проигрывателе. Наверное, торопилась перед отлётом. Разумеется, ни шелеста открывающейся двери, ни шагов за спиной она не услышала – поэтому, когда Кирри протянул ей диск, чуть не подпрыгнула в кресле и выплеснула на панель несколько капель из чашки:

– Кирька! Вечно подкрадываешься, как кошка! Так у меня когда-нибудь сердце разорвётся!

– Илья будет ругаться, – сказал Кирри, рассматривая коричневые пятна на светлом пластике. Чужая отряхнула руки от крошек и зашарила вокруг в поисках салфеток для чистки техники. – И я не подкрадывался. Я принёс анализ образцов, который ты просила. Номер четвёртый, номер пятый и номер восьмой. Мы выбрали самых старых, тех, что умерли от старости и болезней. Но Илья сказал, что пусть лучше ты сама расшифруешь.

Чужая подняла взгляд от таблиц на него. И улыбнулась.

– Идеальный лаборант! Кирька, какая ж ты душка! Ты знаешь, какая ты душка?

Кирри, опуская ресницы, деланно улыбнулся в ответ. Он знает. Если сейчас не уйти, чужая поймает и затискает, как малыши тискают игрушки, сплетённые из травы. «Кирька, ты хорошенький, как кукла!» – перебирать волосы, а то и косы переплетать, хватать за руки, щипать за щёки и прижимать к себе. К груди – вызывая ощущения, превращающие Кирри в сплошной стыд.

Эта чужая не понимает, как все чужие. Если когда-то в другой жизни люди избегали прикасаться, и Кирри мечтал о случайном прикосновении, как о благословении Отца-Матери, то теперь чужие дотрагивались до тела Кирри непринуждённо и походя, как до самих себя. И нельзя ничего сказать: они имеют право. Они заново сделали его тело.

И теперь это тело Кирри не очень-то принадлежит. С тех пор, как Кирри стал хоть немного понимать, что с ним произошло, ему слишком часто приходило на ум, что он уже не свой собственный. Иногда это бывало мучительно до острой боли. Иногда боль слегка притуплялась – если вокруг происходило что-то очень интересное. Но Кирри каждый миг сознавал: его человеческая жизнь кончена, а то, что начато – не слишком-то человеческое. Посмертие.

Легче всего Кирри чувствовал себя наедине с Ильёй, Хозяином Этих Гор, божеством, демоном и всё такое прочее. Илье он был благодарен, и Илья чуть больше, чем остальные чужие, понимал его. К тому же прикосновения Ильи меньше обязывали, чем прикосновения остальных чужих – в его обществе Кирри казался себе младенцем, прожившим на свете от дождей до дождей, не больше, но это ощущалось лучше, чем то, что видели в Кирри чужие женщины.

Когда Илья объяснял Кирри, чем чужие отличаются от людей, и показывал голограммы, изображающие чужую и человеческую плоть внутри и снаружи, тяжелее всего было уложить в голове чужих женщин. Не боги при божественном могуществе – это ещё можно как-то принять: учёные люди, маги, механики, чья наука ушла неизмеримо далеко. Сознание Кирри вместило смертную природу чужих, но не мирилось с диким несовершенством их тел. Располовиненность, ущербность, прирождённый изъян у каждого, который невозможно поправить даже сверхчеловеческой мощью их разума – немыслимо это было, немыслимо. И чужой, который уже рождался женщиной и жил женщиной отроду – не представляя, как может быть иначе – идея даже ужаснее, чем чужой, рождающийся и умирающий мужчиной, никогда не утверждавший себя в поединке, не понимающий, что такое метаморфоза и роды, отделяющий от себя всё, с этим связанное. Странные божества чужих – злой шутки ради, не иначе – разделили их мир на несмежные, не понимающие друг друга половины.

Они совсем друг друга не понимали. Не только вечные мужчины вечных женщин чужих – два любых чужих. Кирри хорошо запомнил, как лежал на койке в госпитале, делая вид, что спит, и слушал спор между Ильёй и старым чужим с сухим и бледным, как песок, лицом. Старый не догадывался, что Кирри знает язык чужих, Илья не догадывался, что Кирри уже знает его настолько – вдобавок, оба, кажется не принимали его всерьёз, поэтому серьёзно обсуждали при нём его участь.

А к языкам у Кирри оказались недюжинные способности. Он ухватил русский и английский – два чужих языка – так же легко, как человеческий лянчинский: мимо ушей пролетали только те слова, смысл которых Кирри не мог постичь… но их в том разговоре, можно сказать, и не использовали.

Кирри оценил беседу. Старый ругал Илью за то, что Илья встрял в дела людей. Ну да, спас человека – но что теперь с ним делать? Домой его вернуть – для чужих опасно, здесь оставить – зачем чужим человек сдался? Он же не зверушка, которую можно поймать, изучать, рассматривать, а потом выпустить! У него теперь изменятся мысли, изменится душа – он больше не сможет жить среди людей, а среди чужих ему делать нечего!

А Илья негромко, но недобро сказал, что не может с учёным любопытством наблюдать, как умирает человек, едва переставший быть ребёнком. Что он, наверное, слишком уж привык к мёртвым костям, которые раскапывает и рассматривает – ему жаль живых, даже зверушек, а людей и подавно. И за Кирри в мире чужих он сам будет отвечать.

Кирри не забыл этих слов и был страстно благодарен Илье за них. По ночам, оставаясь один, тихонько скулил в тоске, как шакалёнок – но днём старался быть спокойным и весёлым, старался научиться всему, что Илья считает нужным объяснить, и позволял относиться к себе, как к младенцу.

Впрочем, Кирри был благодарен Илье за всё. За то, что Илья сидел рядом по ночам, когда голова раскалывалась от боли, а хуже того – от дикого зуда в глазнице, где машина чужих растила новый глаз. Кирри впивался ногтями в собственные ладони, кусал губы в безумном желании содрать с головы пластиковые заплатки вместе с тоненькими прозрачными трубочками и металлическими волосками, идущими от машин у постели, а Илья осторожно держал его за руки и говорил с ним, еле понятно – по-лянчински, или очень понятно – по-русски. Показывал картинки, голографические проекции, повисающие в воздухе перед единственным на тот момент зрячим глазом Кирри: мир, белый, синий и голубой, невероятно огромный и круглый, как шар перекати-поля, медленно вращающийся в чёрном и безбрежном небе, проколотым мириадами холодных и острых звёздных лучей, громадные и удивительные машины, носящие чужих от звезды к звезде, чужие и человеческие города, людей и чужих в чудных одеждах, небывалых зверей и птиц, страшных водяных чудищ… «Потерпи немного, зайка. Скоро пройдёт», – Кирри Илья всегда звал Кирькой и зайкой, от него научились и другие чужие.