Теперь речь пойдёт о том, как я, кэлнорец в высшей степени, оказался на Мейне вместе со всеми своими принципами.

Эта история началась с экскурсии лучшего из Младших Курсов ЭлитАкадемии на военную базу.

В космос мы все, конечно, хотели — ночей не спали. Нас же учили на АстроДесант, на штурмовиков. Все мои детские сказки были про отважных астродесантников, про атаки, про вторжения — в общем, про всякого рода весёлую и замечательную войну. Нет, я более-менее знал, что на войне можно и погибнуть, но это тоже было весело и замечательно: для тебя будет играть музыка, десант понесёт гроб, прикрытый штандартами, будут говорить речи, называть героем, внесут в Вечные Списки… Больше я на эту тему ничего думать не мог за неимением достоверной информации. Альтернатива для меня была: герой при жизни или герой посмертно.

А увешанные Железными Звёздами ветераны разговаривали с нами каждую неделю и это состояние — весёлое и замечательное желание рвануться в бой — поддерживали и накручивали.

В итоге вся моя сотня, в которой я был лучшим по психофизическим и генетическим показателям, состояла из круглых идиотов, страстно жаждущих оплодотворять и убивать, а потом и умереть, весело и замечательно. Средний недочеловек с Мейны умнее, когда ещё только выползает из пелёнок и учится говорить.

Да… Проныра, тебя это «недочеловек» не бесит? Прости, не могу ничем заменить, когда говорю о Кэлноре. Я знаю, кто тут «недо», но из песни слова не выкинешь. Если можешь, воспринимай это, как термин, что ли. Я тогда думал и говорил именно в этих терминах — и весь Кэлнор говорит в этих терминах, ты имей в виду. Штришок к общей картине.

Ну так вот.

Моя Сотня год была лучшей по всем нашим дисциплинам, а главное — по физической подготовке. И нас с гордостью проводили родители: такие мы были лучезарные мальчики, храбрые воины и первопроходцы, покорители космоса, дивно одинаковые, идеальный строй — расплывались в объективах видеокамер от слёз умиления у взрослых.

Транспорт до военной базы — сильные эмоции. Мы себя ощущали уже АстроДесантом — ну так нам всем же имплантировали знак Железной Когорты на щёку ещё в зародышевом состоянии, мы сроду — Железная Когорта, часть той силы, которая… в общем, перед нами трепещет Вселенная.

Во время стартовых вибраций корпуса нашего транспорта мы просто-таки чувствовали, как она трепещет. Но — военная станция куда круче, чем банальный мирный транспортник, где нам и с антигравитационных кресел встать без разрешения не позволяли.

Нас повели на экскурсию. Какой был восторг, дух захватывало: десантные модули, ракетный отсек, ангар для истребителей… На этой станции, верно, постоянно принимали детей — смену, так сказать. Репертуар уже отработали. И даже штурмовые скафандры держали нашего размера — правда, парочку, не больше, но всё равно, нам больше-то и не надо…

Ветеран привёл нас в отсек, где хранились скафандры, и показал, как они выглядят не на видео, а наяву. Детский размерчик, конечно, огорчал рядом с теми, что для взрослых, но детские были сделаны очень точно и достоверно. И мне предложили надеть скафандр и почувствовать себя настоящим штурмовиком.

Это и спасло мне жизнь. Каприз судьбы, хохмочка случая. Восторженный идиотик-ЮнКом, трясясь от восхищения, влезает в скафандр, чтобы поиграть в суперубийцу — и в это время звучит боевая тревога.

Оцени уровень моего восторженного идиотизма: я обрадовался. Я успел просто задохнуться от счастья: я же сейчас увижу всё это интересное, как наши раскатают в клочья недочеловеков, возьмут пленных, превратят их в контейнеры для наших генов — ну, я успел всё это себе представить в ярких красках перед тем, как потерять сознание.

А потом очнулся мордой в кровавой каше. Ладно, не мордой, защитным стеклом скафандра. Еле отодрал себя от пола, тёр-тёр стекло перчатками, но жидкие компоненты крови испарились, остались сухие красные полосы. Впрочем, и через это красное, размазанное — мне хватило рассмотреть.

Я в отсеке один выжил. Спасло, что скафандр делали, как точную копию штурмового — всё болело, но экзоскелет выдержал, кости остались целы. Прочих большей частью просто размазало — прямое попадание, в переборке дыра, через соседний отсек — кусок черноты за отсутствующей бронёй. Кого не расплющило ударной волной, тот умирал дольше и тяжелее; я заглянул в лицо ветерану-экскурсоводу — и снова отрубился на какое-то время. Мне ещё крупно повезло, что вырубился, а не блеванул внутри шлема.

И никто меня не спас и в чувство не привёл. Я опомнился там же, в том же положении. Дыра, мясо, кровь. Уже тогда я понял, что про войну взрослые всё врали — все взрослые, и мои родители тоже — а на войне всё не так, как в сказках, на картинках. Я начал соображать — и рядом не было никого, чтобы снова вывихнуть мои мозги. Я впервые в жизни тогда начал думать сам.

Потому что, хоть я ничто, а Кэлнор — всё, Кэлнор мне сейчас на помощь не придёт. А я себе нужен. Мне хочется жить. И я забарахтался, как какая-то неразумная тварюшка ничтожная, которой в мясорубке подохнуть бы, да не хочется.

Я стал делать то, чему учили. Отсоединил столько кислородных баллонов, сколько мог унести. Выбрался в шлюз между отсеками, загерметизировал, выровнял давление — оно никак не выравнивалось — и вышел в технический сектор. Он был не развороченный, а просто мёртвый; я — отличник, я догадался про электромагнитный импульс.

Надо было идти куда-то дальше — и я побрёл дальше. Давление в отсеках скакало синусоидой. Вся станция была в сквозных дырах от прямых попаданий ракет. В ангары я войти не смог: судя по показаниям датчиков, за переборкой был уже космос, просто космос. В жилом секторе мне пришлось пробираться по кускам мяса, клочьям скафандров и лохмотьям астродесантной формы; подозреваю, что не съехал с ума только потому, что был туп, как пластиковая заглушка, и не осознал произошедшего до конца. Но на тот момент мне хватило и того, что я понял.

Я понял, что Железная Когорта не всесильна и не непобедима. Я понял, что ничего весёлого и замечательного в войне нет. Я понял, что в сияющих гробах под штандартами лежит мешанина мяса и костей — и что я сам умру от удушья, жутко и больно, в скафандре, перемазанном кровью сокурсников.

Я читал схемы, рассматривал планы переходов и постепенно добрался до командной рубки. В рубке понял ещё одну вещь: что уже не расскажу никому из экипажа, что меня обманули. И вообще, скорее всего, никому не расскажу.

Рубка была загерметизированаи цела. Газоанализатор показывал ноль процентов кислорода. Я вошёл внутрь и увидел, как буду умирать сам: четверо взрослых задохнулись в рубке, пытаясь вызвать помощь с Кэлнора, но дисплей главной передающей антенны светился пустым серым бельмом.

Я не умел плакать и не знал, кого звать на помощь. Видимо, был слишком туп, лишён воображения и не по годам рационален — не звал мать, которая не могла бы помочь, наоборот — врала, как все. Я не звал и Великого Сына, для которого я — ничто, один из миллиардов бойцов. Я забрался в кресло Командора, поджав ноги, чтобы не прикасаться ногами к его трупу, в агонии скатившемуся на пол, и стал думать.

И додумался до дикой вещи, которая никогда не пришла бы в мою голову, не будь я в ужасе и шоке. Я вспомнил, что нам говорили в ЭлитАкадемии.

Рядом с мёртвым дисплеем главной антенны горел крохотный красный огонёк. Аварийный передатчик, настроенный на общую волну недочеловеков. Выключенный.

Этот передатчик монтировали всегда, порой использовали в тактических целях — как приманку, к примеру. Но сейчас, видимо, кругом были враги — и экипаж не включил этот сигнал даже в последний смертный момент.

А я включил. Я не собирался никого заманивать в ловушку, я сознательно позвал на помощь врагов Кэлнора, тех, кто убил моих соотечественников. Я, холодея, проследил, как вместо красного индикатора вспыхнул зелёный — как к недочеловекам ушёл зов о помощи. В тот момент я и стал предателем Родины. Малолетним преступником.