На самом деле пилота выбрать — не ботинок обуть. Пилот — не девочка на вечерок, тут подход нужен, психология. В Просторе смерть всегда в затылок дышит; важно, чтобы этот затылок был прикрыт, хоть относительно. И важно не собачиться из-за пустяков, потому что из-за пустяков в приступе клаустрофобии чаще всего и цапаются насмерть. А Укки был такой идеальный партнер, что я диву давался.

Мы вернулись на Мейну и отлаживали машину целую неделю. И Укки кротко вкалывал, без слова протеста. Как буйвол, тянул. Как киборг, чтоб мне треснуть.

Ему, бывало, скажешь:

— Ты, орел, с чего это параллаксоид включил и бросил? У тебя что, пожар где-то случился?

А он:

— Простите, я был недостаточно собран, — и смотрит с детской виноватой улыбочкой. — Я задумался о всяких пустяках, это плохо.

При всем том, что собранности-то у Укки на пятерых мейнских охламонов хватило бы. Я до того, как с ним познакомился, никогда не думал, что на белом свете, а не в больном воображении мейнских охотников, бывают до такой степени совершенные члены экипажа. Нет, он не был совсем уж ангелом — но если бы не эти крохотные недостатки, Укки просто забрали бы в Эдем живым.

Он по вечерам махал своим мечом. Предпочитал внутри машины — потому что снаружи собиралась толпа глазеть, а Укки, особь повышенной скромности, злился, раздражался и сбивался с ритма. А то, что я смотрю, ему, похоже, даже нравилось, и мне тоже нравилось: сущий балет. Такой он был грациозный и опасный, как кот, который ловит птичку… его вечерние тренировки для меня скоро стали вроде развлечения. По самому началу он и мне предложил спарринг на палках, только я отказался. Если мне понадобится кого-нибудь убить, я убью без всяких танцев, быстро и просто. Меня хорошо учили. Все эти выверты не для меня. Но смотреть приятно.

Покидать наши крылышки без крайней нужды Укки не любил. И вообще Мейну не залюбил без видимых причин. Его неплохо приняли, но… не нравились ему парни Большого Эда. В принципе. Никто.

Пить он не пил ни капли. Попробовал ром, закашлялся, выплюнул. Шнапс только понюхал и отставил. Даже кофе не жаловал, а приглянулся ему шоколад на молоке. И я радовался, конечно, потому что непьющий пилот — это уж совсем фантастический персонаж, но и удивлялся. Думал, может, Укки только кажется взрослым парнем, а на самом деле дитя еще горькое? Не по годам умненький, очень послушный ребенок, а? Вундеркинд…

На девочек он косился и молчал. Если какая с ним заговорит — только что не шарахался, а мина такая, будто с ним человекообразный навозный жук пытается кокетничать. Но ни о чем не спрашивал, пока как-то я не остался у одной… допоздна.

Прихожу, а Укки не спит, читает. И не видит меня в упор, мой вежливый пилот. Без обычных «здравствуйте, Фог» и «доброй ночи». А я замечаю, что он, хоть и смотрит в книгу, не об этом думает совершенно — тошно ему и брезгливо до невозможности от моей безнравственности.

Тогда я говорю:

— В чем дело, Укки? Хочешь сказать — говори прямо, не мнись.

Поднял глаза — живой укор. Просто больное лицо. Тяжелое разочарование.

— От вас пахнет этой сладкой дрянью, Фог, — говорит. — Этой женской мерзостью. И у вас красная краска на воротнике. Вы трогали такую женщину.

— Положим, — говорю. — У меня-то уже наступило Время Любви, малек. Почему бы и нет?

— Почему, — говорит, — вы не женитесь? Как можно?

— Да нет, — говорю, — тут подходящих, чтоб жениться. Так, шкурки. Товар. И что ж теперь — не жить, что ли? Подумаешь…

А у этого дурачка чуть не слезы на глаза навернулись.

— Нет, — говорит, — невозможно. Недопустимо. Отвратительно. Простите, Фог, мне это отвратительно.

— Ты, — говорю, — мелкий еще. Вот наступит у тебя Время Любви, посмотрим, что ты запоешь.

Мотнул головой, прищурился, выдал:

— Да ни за что! Никогда человек, которому мать вручила меч своими святыми руками, не прикоснется к такой, как эти! К продажной! Которая с кем попало! Не мне вас упрекать, Фог, но это мерзко!

Бросил книгу, лег, отвернулся и одеялом укрылся с головой. И даже, вроде бы, всхлипывал. А мне было стыдно, хоть это и смешно звучит. Ребенок ко мне всей душой расположен. Невинное создание. Сиротка. А я по девкам шляюсь, вместо того, чтобы показать этому юному праведнику пример добродетели.

Но не жениться же для его удовольствия! Вот уж чего я не собирался делать в принципе, так это вешать себе на шею существо, пользы от которого на грош, а возможностей в смысле подстав — цистерна и маленький контейнер. Каждая женщина — потенциальный трепальщик нервов и источник повышенной опасности.

Но ребенку я это излагать не стал. Укки и так на меня еще два дня дулся, не заговаривал, отвечал сухо и кратко, но потом мы на дело улетели — и он сменил гнев на милость. А я после той истории конспирировался от собственного пилота, как только мог — лишь бы не видеть этого его больного лица. Правда, он, похоже, догадывался, что я все равно развратничаю… но смирился, скрепя сердце.

Он мне, видите ли, был благодарен и доверял. И никого у него больше не было, а меня он считал, видите ли, старшим товарищем и наставником. И простил, хоть не одобрял.

Великодушная зараза.

Я в первом же бою понял, что Укки — талант. Вообще без нервов парень — работал спокойно, четко и с компьютерной скоростью. И с легкой такой улыбочкой, злорадной. Но самое главное — чертовское у него было чувство партнерства, телепатическое почти. Немножко поподгонялись друг к другу, и он стал просто моей отдельной рукой: с полуслова, с полувзгляда понимал, чего я хочу. Опыта у него, натурально, недоставало, но чутье компенсировало. Ясно, что такой быстро научится.

И он учился. Лихо. Я нарадоваться не мог. Считал его через пару рейсов чем-то типа младшего братишки. И думал, что он слишком, все-таки, хорош для Мейны. Вот, прикидываю, бывало, куплю станцию и его позову к себе в партнеры. Все равно ему деваться некуда. Женится, наверное, с его-то моральными принципами, если только сумеет найти себе девочку под стать, чистую такую, как вода в пустоте. Ну и пусть, веселее будет, мне, понимаете, старому цинику.

Размечтался.

Мне даже хотелось ему подарить что-нибудь. Я ему передатчик собрал гравитоновый по типу его старого, на ультракоротких волнах, чтоб он из дома новости ловил. Он обрадовался, смотрел. Иногда меня позовет.

— Взгляните, — скажет, — Фог, у нас в горах весна уже… Ся-глян цветет, розовая метель… Знаете, в эту пору лепестки в воздухе, как снег, а под деревьями все розовое, подобно облакам на закате… розовые сугробы, сладкий запах…

Посмотришь — ну, цветочки. А у него вид такой… Романтик, что возьмешь. Малек. По дому скучает.

— Да, — говорю. — Очень красиво.

А он смотрит благодарно и улыбается. Много ли надо… Хотя иногда его и посложнее цветочков вещи занимали. Фильмы еще любил, про древние века, почти целиком из поединков. Я видел краем глаза — бои исключительно прекрасно сняты, но сюжет всегда невнятный, бредовый какой-то… тогда я из его фильмов только и усмотрел, что живописные драчки.

А однажды Укки посмотрел новости и говорит:

— У нас экстренные перевыборы президента. Жаль. Господин Юу-Клодн-Данг вполне ничего был, достойный человек. Молодой разумный политик, насколько мне известно.

— А что случилось? — говорю. — Стырил чего? Или взятку хватанул не у того?

— Ну что вы, — отвечает, — Фог, как можно. Нет, проиграл поединок. Удивительно, да? Любовь жестока для сердца, она никого не щадит. Даже не дождался конца срока…

— Суровые вы, — говорю, — однако, перцы. Продувший поединок, значит, в президенты не годится?

Сделал дикие глаза:

— Немилосердно, — говорит, — оставлять под грузом государственных дел человека в таком состоянии. Откуда взять силы? Нет, все кончено.

— А поединки у вас, — говорю, — значит, на любовной почве происходят? И из-за этой блажи даже президента порезали?

— Конечно, — он только плечами пожал, мол, само собой. — Вы же видите, Фог, — и кивает на картинки, где вся эта живность выясняет отношения. — Все живое, когда наступает Время Любви, стремится в бой ради продолжения рода. В этом красота и боль жизни.