Мои конвоиры, между тем, Тшанчу знаки делают пальчиками верхних рук — теперь точно знаю, что есть у них жестовый язык. Теперь, как я понимаю, угорают над собственным начальничком — как ему челюсть ноги отдавила. Ну, я-то, положим, не дорубаю, на что намекают, но Тшанч моментом допёр.
— Отпустите, — говорит, — этого… философа.
Отпустили и удалились. Как мне показалось, в страшном горе, что представление до конца досмотреть не дали. А Тшанч с башки рога снял и кивает мне.
— Пошли, — говорит. — Нечего тут патруль развлекать.
И мы вчетвером: я, Тшанч и его обломы со стрелялками — выходим из этого их дурацкого храма и попадаем по узенькому коридорчику в помещение куда поинтереснее первого.
Зал длинный, полон мониторов, но изображение, похоже, инфракрасное. Не иначе, как у хозяев тепловое зрение есть — и то, как же они иначе ориентировались бы в кромешной темноте? Тут банальные глаза не тянут.
По моим впечатлениям, на мониторах только тусклые цветные пятна плавают, ничего разобрать, ясен перец, нельзя, но шестое чувство охотника с большой дороги подсказывает: центр слежения за поверхностью земли у них здесь. Я думаю, один из множества. А простую картинку какая-то, видно, спецуёвая программка переводит для операторов в тепловую схему. Волшебные, так сказать, зеркала. Здорово, ничего не могу сказать.
А Тшанч говорит:
— Мы тебя под колпаком держим с тех пор, как ты звездолёт на нашей орбите оставил. У нас система наблюдения за космосом имеется — и за воздухом, кстати. У тебя ведь и внутриатмосферный летательный аппарат был, правда?
Жутко приятно слышать.
— Был, да сплыл, — огрызаюсь. — Вы, случайно, не скажете заодно, где он сейчас, всеведущие вы мои!?
— А вот это, — говорит, — уже интересная тема. Мы ведь не только пришельцами интересовались. Ими тоже, но главное не это. Пришельцы тут у нас бывали уже. Теплокровные, вроде тебя. Так что есть опыт в этом направлении. Мы знаем, что теплокровных инстинкт влечёт друг к другу — ваших, значит, влечёт или к нашим дикарям, или к лешакам, чтоб они передохли. И мы просто вынуждены присматривать, чтоб чужаки с лешаками не наломали дров. Осложнения нам ни к чему.
— А я не думал, что вы лешаков боитесь, — говорю. — И здорово страшные?
У Тшанча — злобная такая ухмылочка по всей морде. Синусоидой.
— Почему — страшные? — говорит. — Вредные для нас, всего только. Эти их леса — вроде громадных информационных систем, коллективный разум с серьёзным влиянием и очень большими возможностями — сила, как ты понимаешь, неестественная. Или сверхъестественная — колдовство, волхование это… Но одно дело — информационные миражи, а другое — влияние на климат и сейсмичность. Последнее для нас особенно принципиально.
— Тесновато в одном мире? — спрашиваю. Пусть думает, что сочувствую.
Тшанч зрачки сузил, нехорошо посмотрел.
— Тесно, — говорит. Звук такой, будто кто карандаши ломает — сердитый звук. — Им с нами тоже тесно, тёплый. Они ведь нас считают болезнью мира. Мы же всё окружающее материально меняем, без всяких чар — по их меркам, раним, режем… И они меняются вместе с миром.
— Как это? — говорю.
— Раньше, — поясняет, — существовала одна-единственная разновидность: неизменная в собственной форме, зато способная менять мир. А в последнее время появились мутанты. Мир они не меняют — но меняются сами. Какие-то нестабильные структуры, никто из нас не знает, энергетические или физические. Монстры.
— Почему, — говорю, — монстры?
— А тебе эти твари, по-видимому, очень милы и симпатичны, — и задирает один угол рта до глаза, а второй опускает к подбородку. — До такой степени, что ты готов поступиться своим имуществом и желанием вернуться домой, чтобы удовлетворить их манию воровать?
— Ах, вот ты о чём! — говорю. Прикидываюсь полным идиотом. — Так ты об оборотнях! Так эти — гады, конечно. Поймал бы — ноги бы выдернул. Жаль, что они трудно ловятся.
— Ишь ты, — говорит. С человеческим ехидством, удивительное рядом. — А мы думали, что это дикая самка ему хотела выдернуть конечности. А ты с ним весьма мирно общался.
— А что ты мне посоветовал бы? — усмехаюсь. — Сачком его ловить? Как бабочку? И думаешь, поймаю? Или стрелять в него? Умный какой! Ну, допустим, даже попаду — ну, повезет мне. Но как потом найти авиетку, если чёрт знает, куда он её запрятал?
И Тшанч лучезарно, по-человечески, лыбится во всё хлебало, и на каждой челюсти у него по два ряда отличных зубов, загнутых внутрь и не дай бог, каких острых. И мне становится не по себе.
— Вот мы и подошли, — говорит, — к самому главному. Мы поможем тебе вернуть твою машину. Ты сможешь вернуться домой. Но за это ты поучаствуешь в поимке нестабильной твари. Чем-то ты её весьма интересуешь. Поймать можно что угодно — была б хорошая ловушка, а развязать язык мы сумеем даже энергетической структуре — если поймём её основные свойства и выберем оптимальный метод воздействия. Они эмоциональны, тёплый. И они тоже смертны, я в этом не сомневаюсь.
Так что ж, думаю, вы, хладнокровные олухи, следили-следили, да так ничего и не поняли? Да какой бы он ни был, мой друг — энергетический глюк! Без него бы я шею свернул! Что ж я им, сука последняя — друзей за авиетки продавать?
— Можно помочь, — говорю, — но он, понимаешь, вроде как обиделся на меня. Наорал и обещал по гроб со мной не связываться. Так что фиговая я приманка. И кстати: как вы ловить-то будете?
А зелёное рыло лыбится и верхней грабкой за лопухом скребёт.
— Ловить — просто, — говорит. — Силовым полем накроем. Но какое это имеет значение, если ты с ним на штыках? Ты же, оказывается, нам совершенно не нужен…
Час от часу не легче!
— Я только к тому, — говорю, — что они гонорные ребята, эти оборотни. А быть-то всё может.
Ни за что, думаю, не сунется. Во-первых, сердится. А если сущность у него всё-таки бабья, то ещё и к Аде ревнует. А во-вторых, объясните вы мне на милость, что общего у поля с телом? Секс? Смешно… Скорей, я ему просто игрушка.
А Тшанч так разулыбался — я думал, у него верхняя часть черепа отвалится. И в порядке поощрения гладит меня по шее своей шершавой ледышкой. Неземное блаженство.
— Вот так-то лучше, — говорит. — Я уж подумал, что ты нам не союзник. Ты, может, его и не видел, а приборы зафиксировали около тебя… Ну, когда ты спал в ущелье, около выхода номер восемьдесят три. Так что ты ему зачем-то нужен, что бы он тебе ни плёл. Так что, тёплый, ты полезный. Ты постарайся — и домой вернёшься.
А я кивал, как собачка на пружинке, а сам думал, что кривая да нелёгкая меня на этот раз всё-таки не вывезли. Насильно подлецом делают! Ходят, гады, по волосам моих лесных подружек! Ну, будь положение хоть чуточку благоприятнее — я бы из их шкур ботинки не шил. Я бы предложил ими задницу подтирать, если только найдутся желающие извращенцы!
— Слушай, Тшанч, — говорю, — а где моя самка?
Никогда не думал, что нелюди могут так скабрёзно ухмыляться.
— Она что, — говорит, — тебя интересует как евгенический материал?
— Ну, — говорю. — Положим. Тебя-то это почему заботит?
— Забавные, — говорит, — вы твари, теплокровные. Нежизнеспособная раса. Слишком тяжело достигаются комфортные условия для воспроизводства. Наши психологи интересуются моральными аспектами. Не хочешь заодно поучаствовать в работе по этой теме?
Вот интересно, думаю, как они это себе представляют? Собираются научно свечку держать? Класс! Да кто ж я им, в самом деле: приманка для оборотней или кролик подопытный? Не хреново, извините. Нет уж, господа, я начинаю войну на стороне лешаков. Я, ясное дело, не ксенофоб какой-нибудь там, и не шовинист, но не те это нелюди, чтобы с ними по-человечески общаться. Не такие, как Змей мой бесценный, к примеру, а гораздо хуже. Ну, а если я вступаю в войну, то никакими средствами не брезгую. Пусть знают, с кем связались.
— Заманчиво, — говорю.
— Вот, — говорит с поганой гримасой, — что меня всегда поражало, так это любовь эта ваша. Удовольствие от процесса, причём несложного процесса, в сущности… Ну, хорошо. Этот экземпляр у нас в загоне для рабочего материала.