— На что он вообще рассчитывал? — с искренним недоумением спросил я. — Черчилль?

— Ровно на то же, на что Сталин в Турции. Припугнуть. Дать понять, что теперь пойдет серьезный разговор, а время дипломатии закончилось. Только у кремлевского вождя напугать турок получилось от души. А Черчилль вызвал у Сталина не страх. Отнюдь нет. Ликвидация ленд-лиза? Америка еще не сказала свое слово. Никаких общих операций? А разве мы помним хоть одну совместную советско-британскую военную операцию, кроме бескровной оккупации Ирана? Общее сотрудничество? Наплевать. Черчилль пробудил в Сталине звериную ярость!

— Могу его понять, — покачав головой, сказал я. — Наслушался от вас о менталитете большевистских вождей. Такие хищники, как Сталин и Молотов, простят всё что угодно, кроме предательства и подлости.

— В первую очередь глупости, — дополнил граф. — Прежде всего глупости. Большевики не оперируют затхлыми терминами прошлого века. «Эмоции», «нервичность» или «горячность» для них не существуют. Это люди новой формации. Тогда как Черчилль вышел из девятнадцатого века и им живет — я лично слышал до войны, как он заявил: «Я уверен, что по рождению люди не равны друг другу». Сын герцогини Мальборо навеки остался британским аристократом, бесповоротно убежденным, что отпрыск мелкого таможенного чиновника Гитлер или потомок крестьян Сталин рядом с ним, извините, навоз. Но из навоза прорастают колосья. Что отчетливо показала эпоха европейских революций.

— Так что же теперь, господин Шуленбург?

— Не знаю. Это покажут ближайшие дни.

— Сформулирую иначе: что делать нам? Мне как канцлеру?

— Молчать. И ждать. Silentium est aurum. Провидение даровало нам единственный шанс, и упустить его Германия не вправе…

Вчера, 2 февраля 1943 года, после истечения «Турецкого ультиматума» британская авиация нанесла бомбовые удары по Баку.

Мы получили сведения о том, что польская армия, сосредоточенная в Иране, начала действия против СССР в Азербайджане, и ее отдельные части — в Красноводске.

Советский Союз выразил «крайнее недоумение», одновременно потребовав выхода из северных портов английских военных кораблей, ведших конвои до «полного прояснения причин инцидентов в Азербайджане и Персии».

Появилась неподтвержденная информация о том, что крейсер «Эмден» якобы открыл огонь в Архангельске.

Из транзитных портов Рейкьявик, Акранес и Квалфьордур сообщили, что британские военные власти в Исландии арестовали девять русских транспортов со всем экипажем. Американцы не вмешивались, наблюдая.

Босфор и Дарданеллы пока оставались под контролем Турции, пускай малочисленные русские части стояли всего в двух сотнях километров от Константинополя.

Москва — Пехлеви,

декабрь 1942 года — январь 1943 года

Бездействие и праздность комиссару Шмулевичу были противны. Так противны — сил нет. Еще с Гражданской Шмулевич привык подниматься на рассвете и трудиться, причем под этим словом можно было понимать лихую конную атаку на басмачей под Кокандом, кропотливую работу с документами в органах ГПУ-НКВД или планирование операций партизанского отряда, боровшегося с фашистами в Советской Белоруссии.

Едва не полный месяц в ноябре-декабре 1942 года Семену Эфраимовичу пришлось вынужденно бездельничать, отчего комиссар едва на стенку не лез. Курирующие Шмулевича товарищи из Управления Особых отделов исправно поставляли ему контрамарки в московские театры и билеты в кинематограф, приносили требуемые книги, но всеми этими культурными мероприятиями развеять тоску комиссара не могли никак.

После памятной кремлевской встречи никто из высокопоставленных товарищей Шмулевича к себе не приглашал — разве что Лаврентий Павлович Берия на прощание попросил оформить «показания» как полагается, в письменном виде, и передать через капитана Леонтьева.

И еще раз напоминаю, товарищ комиссар, молчание — золото.

Поняли?

Как не понять, товарищ нарком.

А дальше — тишина. Наверху будто решали, куда бы пристроить Шмулевича. Возвращать самолетом в отряд, как и просил? Невозможно, проще и дешевле сразу сдать в гестапо: носителя государственных секретов такого уровня на оккупированную территорию никто не отпустит.

Более того, Леонтьев сообщил, что людей, близко причастных к Свенцянской истории, решено спешно эвакуировать на Большую землю.

Всех, кто видел человека в бежево-коричневом френче, того самого, что умер в лазарете, а потом канул в бездонный омут белорусского болота. Доктора Раппопорта, командира «чертовой дюжины» Бутаева, вестового Степку и еще нескольких, кого поименно назвал Шмулевич.

Никак нельзя допустить, чтобы они попали в руки врага — по донесениям, немцы развернули на партизан самую ретивую охоту, и причина была вполне прозрачна: им требуются доказательства смерти (или не-смерти) помянутого человека во френче.

И ведь получилось, вывезли, с привлечением отлично знакомого комиссару летчика Тихомолова из 750-го полка АДД. Шмулевичу дозволили встретить знакомый «Дуглас» на аэродроме в Измайлово. Заодно притащили чудом выжившего немецкого генерала авиации.

Степку определили в военное училище в Москве, благо возраст уже позволял. Через полтора года станет лейтенантом РККА.

Павла Бутаева после проверки органами как окруженца 1941 года отправили от греха подальше на Дальневосточный фронт, в тамошний осназ.

Доктору Раппопорту с женой нашли места в одном из госпиталей в подмосковном Калининграде, дали комнату. Семья усыновила эвакуированного ленинградского сироту.

У Степки конфисковали трофейный Железный крест, присовокупив к делу. Всем настрого указали держать языки за зубами, иначе…

Сами знаете, не дети.

Шмулевич, как и сказано, пребывал в неизбывной тоске. Написал шесть рапортов с просьбой отправить в действующую армию, однако положительного ответа не получил. Капитан Леонтьев, три-четыре раза в неделю навещавший подопечного, утешал: подождите, вы же видите, какие дела творятся! Не беспокойтесь, о вас не забыли.

Дела творились и впрямь из ряда вон — наше наступление под Сталинградом, армия Паулюса окружена и обязательно будет разгромлена. Удивительная чехарда в самой Германии, «Правда» с «Известиями Советов депутатов трудящихся СССР» публиковали сообщения одно невероятнее другого — новый канцлер Шпеер буквально вырезал всю нацистскую верхушку за единичными исключениями.

Дошло до того, что даже товарищ Илья Эренбург отозвался о герре Шпеере с некоей долей симпатии: «Инженер-буржуа сделал то, чего в начале тридцатых не сумели все германские социал-демократы, предатели рабочего класса, вместе взятые».

Шмулевич не без удовлетворения отметил несколько раз встретившуюся в газетах знакомую формулу «буржуазно-демократическая революция», пускай эта революция и не добилась главного — полного уничтожения фашизма и отказа «Тысячелетнего рейха» от своих безумных притязаний.

Ничего, писала «Правда», Красная армия обязательно наставит немецких капиталистов и недобитых наци на путь истинный.

Наконец свершилось. Объявился товарищ Леонтьев и приказал собраться в пять минут. Форма одежды… Ну не парадная, конечно, таковой у вас пока нет, а соответствующая.

Вас спешно вызывают.

Большая Лубянка.

Любопытно. Значит, судьба решена.

«Эмка» въехала во внутренний двор одного из самых знаменитых зданий Советского Союза. Пост охраны. Короткий коридор, лифт. Еще один коридор, мягко освещенный, с красно-зеленой ковровой дорожкой. В секретарской за столом человек средних лет кавказского облика с петлицами старшего майора НКВД. Представился — Мамулов, начальник секретариата. Шинель можете снять, товарищ Шмулевич, вот вешалка.

Пройдите в кабинет.

— Здравствуйте, — быстро сказал нарком. Комиссар вытянулся. — Да бросьте вы, не на плацу… Присядьте.